* * *
Она вышла через холл. На Виа-Марина. Заняты все лежаки у бассейна. Расстелены полотенца. Несколько человек плавают. Несколько сидят в джакузи. В холле — двое стариков. Читают газеты. Она вышла на улицу. Подпрыгнула. Кроссовки мягко пружинили при каждом шаге. Она легко шла дальше. В джинсах без колготок прохладно. Захотелось побежать. Потрусить. В кроссовках она чувствовала себя увереннее. Могла бы помчаться. Она пошла вниз по бульвару Вашингтона, а когда он кончился — по песку к воде. Пляж еще почти пустой. Несколько бегунов. Гуляющие. Она шагала по твердому песку у воды. Вода набегала и отступала, оставляя пузыри. От одной волны она не успела отскочить и секунду стояла в воде. Рассмеялась. Навстречу бежал мужчина. Около 50. Или 55. Густая борода. Темные волосы. Невысок. Спортивен. Он улыбнулся, глядя, как она стоит в воде. Волны у ног отступили в море. Он сказал: «Hi» и «Have agood day».[63] Побежал дальше. Она обернулась ему вслед. Чтобы ответить, пришлось бы кричать. Она пошла дальше. Легкий ветерок. Прохладный воздух. Надо всем — солнце. Все горит в его лучах. Окна. Здания. Все одеты по-летнему. В светлом. В Вене — восемь градусов, тротуары мокрые от тающего снега и мартовского дождя. Повсюду — собачьи кучки. Немыслимо. Здесь представить себе венский март невозможно. Здесь. На солнце. Утренняя свежесть делала это все невероятным. Несуществующим. Вена — за горами. Далеко-далеко внизу. Темнота и сырость. Грязь и холод. Каково-то было гулять здесь в 1943-м? Или приехать сюда. Что они видели? Что чувствовали? Солнце? Эту ликующую небесную синь? А там — мрак. Трясина. Как они только не сошли там с ума. И как перенесли спасение. Когда так сияло солнце. И все белое, и искрящееся, и свежее, и небесно-голубое. Они справились. Конечно. Пришлось. Она сама родила ребенка, имея мать, потерявшую сына. Жизнь должна продолжаться. Если все началось с жестокости, то одно налезает на другое. Мать тоже радовалась появлению Фридль. Заботилась о ней. С любовью. Но воспоминания о Вернере ожили. Они были повсюду. Воспоминания. Единственное, что осталось. Такая тяжесть. И она тоже потом оставила ее. Уехала с Герхардом в Вену. Могла бы остаться у матери. Оставляла бы с ней ребенка, а сама нашла бы работу. Преподавала бы в школе. Теперь она шла по солнцу. Фридль — дома, в Вене. С отцом. А мать в могиле рядом с Вернером. А отец — в озере. Вероятно. Если только не начал тогда новую жизнь. Где-нибудь. И что ей делать? Если она вдруг повстречает его здесь. Его никто не видел. В тот день. Как он отчаливал. Она перепрыгнула ручеек. Пошла дальше. Пропал без вести. Считать умершим. Свидетельство. Отец стал свидетельством. И как осознать, что миллионы людей превращаются в такие свидетельства. Тела — свидетельства о смерти. Бумажки. Бумажки в конвертах. Списки. Бюрократия кормится трупами. Вокруг Освенцима — совсем плоская равнина. Большая. Продолговатые ложбины. Поля. Телеги с лошадьми кажутся на них крошечными. Поэтому дым был виден издалека. Далеко в море — яхты. Белые паруса. Горизонт затянут дымкой. Она пошла по песку к набережной. По набережной-обратно в Венис. Всюду люди. Гуляют на солнце. Бегают. Ездят на велосипедах. На скейтбордах. Сидят на солнце. Лежат на солнце. Повсюду разговоры. Смех. Улыбки. Визжат дети. Лают собаки. Кричат чайки. Все магазины работают. Уличные торговцы со своими товарами. Курят. Оценивающе глядят на гуляющих. Предсказательницы и предсказатели беседуют с клиентами. Она перешла через дорогу и направилась вдоль канала. Двери домов — нараспашку. Люди сидят на террасах. Завтракают. Читают газеты. Болтают. Отдых на всю катушку. Она быстро шла к отелю. У бассейна кричат дети. Прыгают в воду. Бегают вокруг лежаков. Матери загорают. Мужчины собрались в углу. В тени. Передними — банки с пивом. На теннисных кортах-соревнования. Судьи громко оповещают о счете. Зрители хлопают. Подбадривают. «Harry. Harry!» Она взбежала по ступенькам. Отперла дверь. Уходя, забыла включить автоответчик. Налила в стакан воды. Взяла книгу Уоллеса Стивенса. Села на балконе. Уперлась ногами в решетку. Открыла книгу и принялась за чтение. Тяжелый язык. Много слов, что знакомы по латинскому, но в английском не встречались никогда. Сложные слова выстроены в строгие фразы. Сжаты. Закованы в строки. Строфы. Читать нараспев. Наверное. Для нее это — только мелодия. Она ничего не понимала. Почти ничего. Читала дальше. Захотелось, чтобы кто-нибудь прочел ей стихотворение вслух. С правильным произношением. Посмотрела вниз. Ее балкон — на тихой стороне. Корты и гаражи — на другой. На балконах — никого. Двери некоторых открыты. Но — никого. Тихо. Стрекочут цикады. Она продолжила чтение. Произносила стихи про себя. Стало грустно. Она остановилась. Перечитала строчку. «In the way what was has ceased to be what is». Перевела. Слово за словом. Прочитала вслух. Долго сидела с книгой в руке. Смотрела в небо. Бриз раскачивал пальмы. В траве прыгала птичка. Потом улетела. Стихи — как молитвы. Молитвы ни к кому. К смерти. Здесь смерть — женщина. Чтимая. Вызывающая почтительное удивление. Она чувствовала, как удаляется ото всех. Возвышается. Но возвышенность не имеет ничего общего с жизнью. С ней, сидящей на балконе солнечным воскресным утром. Никак не относится к ней. И даже к смерти. Ясности так не достигнешь. Не придешь к широкому обзору, к пониманию пути. Спешка ничего не меняет. Спешка и короткие романы. Любовь как стокгольмский синдром. Попадаешь в плен к инстинктам, освобождение с самого начала становится жизненно необходимым. Да и инстинкты ли это? Ничто. Это не проблема. Просто несправедливо. Но быть в плену у ничего и парчи кардинальских одеяний? Она посмотрела на часы. Пора. Ей нужно к Питу. По телевизору предупреждали, что возможны пробки. Сегодня — Пятый лос-анджелесский марафон. Нужно ехать иначе. Не по бульвару Санта-Моника.
* * *
Она поехала по бульвару Венис до Сепульведы. Щитовые домики на одну семью. Заправки. Закусочные. Похоронные бюро. Церкви. Мотели. Щитовые домики. Деревьев нет. Пыльные серые кусты. Почти никого на улицах. Машины. Но мало. Солнце за тонкими облаками. Слепящий свет. Она выехала на Пико. Свернула налево, на бульвар Беверли-Глен. Потом начались объезды, пришлось ждать. Она стояла среди машин на каких-то улицах. Боялась сбиться с пути. Разложила на сиденье карту. Почему его нет. Вдвоем они только смеялись бы. Один бы вел. Другой смотрел по карте. Спорили бы, как всегда. Потому что водитель всегда думает иначе, чем тот, кто с картой. А так. В одиночку. Она следовала указателям. Не понимала больше, где находится. Она опоздает. Потом машины пришли в движение. Ненадолго. И все остановилось. Она выключила мотор и сидела. Неровная мостовая. Глубокие выбоины. Асфальт в трещинах, как в паутине. Слева — четырехэтажное здание. Длинное. Гладкие бетонные стены. Безокон. Этажи нависаютодин над другим. Направо — ряд низких деревянных домов. Магазинчики. Одежда. Товары для дома. Овощи. Химчистка. Решетки на всех витринах и дверях. Цепи и тяжелые висячие замки в дополнение к решеткам. С домов между магазинами облупилась краска. Когда-то они были белыми. На земле обрывки бумаги. Пластиковые пакеты. Стаканчики. Никого. Никого на улице. Только длинная пробка в ее сторону. Где-то здесь, прямо за углом, должен быть Сенчури-центр. Храм торговли. Где можно увидеть, как богатые тратят деньги. Она представила себе, каково это. Быть продавщицей в одном из таких магазинчиков. Каждый день — сюда. Знать, что вынужден здесь жить, и не иметь денег. Или у тебя их мало. Подавленность росла. Росла и тоска, навалившаяся, когда она вспомнила, что он должен был быть здесь с ней. Сидеть рядом и говорить. Если бы поговорить с ним о том, как унизительна эта улица. Но. В том-то и отличие. От него. От мужчины. Когда жизнь накрывает тебя. Когда ничего не замечаешь. Когда можно дойти до сути. Когда ты одна. От тебя ничего не скрыто, и ты можешь видеть мир. Целиком. Любовь — просто наркотик, помогающий запутаться в хитросплетениях судьбы и не найти обратной дороги. Потом. Когда пройдет его действие. Прошло. Начались боли. И при этом у нее ребенок от мужчины, которого она никогда не любила. А от мужчины, которого любит, — нет. Далеко впереди она заметила двоих мужчин, идущих вдоль автомобилей с ведрами и тряпками. Они останавливались у каждой машины и спрашивали, не помыть ли окна. Она нажала на кнопку брелока с ключами. Всегда нужно закрываться, когда едешь. Здесь. Но мысль оказаться запертой в машине во время аварии делала это невозможным. Она надеялась, что движение возобновится прежде, чем мойщики дойдут до нее. Однажды она позволила помыть окна. На перекрестке. Дала два доллара. Так ее обругали за то, что мало дала. Мойщик сунул руку в открытое окно и бежал рядом с машиной. Бежал рядом с движущейся машиной и плевал на нее. Это случилось с белым «линкольном», который он тогда брал напрокат. Летом 88-го. И двух лет не прошло. Мойщики добрели до нее. Белый и латиноамериканец. Неопределенного возраста. Грязные джинсы и майки. Одни глаза видны. У белого — окладистая борода. Загорелая обветренная кожа. Резко выделяются белые морщинки вокруг глаз. Латиноамериканец в красной косынке. Словно собрался на пикник. Он обошел машину. Белый подошел с ее стороны. Посмотрел на нее. Показал на окна. Вопросительно поднял губку. Она покачала головой. Мужчины пошли дальше. Она раздумывала, не развернуться ли. В другую сторону. По крайней мере, ехать. Не стоять здесь. Ведь можно же как-то добраться до Бель-Эр и Беверли-Глен. Прочь отсюда. Не чувствовать себя отданной на милость судьбы. Все предостережения показались вдруг обоснованными. Если бы он так беспокоился о ней. В ушах звучали горькие слова Манон о росте преступности. Она заставила себя сидеть спокойно. Здесь она в такой же безопасности. Эти разговоры об опасности ведут только к ограничению свободы. Намерения у Манон были самые лучшие. Она и сама наверняка верила в то, что говорила. Но она — старая и исходит из других предпосылок. Наверное. Но он. Два года назад он бы здесь никуда не отпустил ее одну. Она не могла ни о чем рассказать. В том числе о мойщике, оплевавшем машину. Это было бы подтверждением, что женщина здесь одна не справится. Хвастовство. Надувание щек. Если бы думал так на самом деле, не отпустил бы ее сюда одну. Поехал бы с ней и изображал бы спасителя. Или же за одну ночь Лос-Анджелес стал менее опасным? В венском аэропорту и речи не было о безопасности. Но это логично. Теперь он спасает Сандру. Дракон, на битву с которым он выступил, обитал в Дорнбирне. Чудовищам Лос-Анджелеса придется поэтому обождать. Но против Сандры у нее и так никаких шансов. На Влет младше, и подсознательная тяга к инцесту. Папочка. Хельмут растил ее. С десяти до 21. Он ее создал. Или участвовал в созидании. А теперь она к тому же его пациентка. Как ее мать. Но моложе. Пришлось открыть окно. Жарко в машине. Пыльный воздух. Теплый. Пахнет выхлопными газами. Многие водители не выключают моторы. Из-за кондиционеров. Потом машины тронулись. Она выехала на бульвар Беверли-Глен. На полчаса опоздала к Питу. Оставила машину перед домом Анны Малер и пошла вверх по улице. Позвонила у ворот. В доме открылась дверь. По ступенькам к воротам сбежала овчарка. Маргарита собралась ласково заговорить с ней.
