Мита, наверное, испытывала аналогичные чувства.
– Ты здесь – единственный живой человек, – улучив минутку, шепнула она. – Остальные – просто неодушевленные механизмы. У одних пружина заведена потуже, у других – послабее, но все равно они движутся, как поставили, только оттуда сюда: от дивана до шкафа, от шкафа к столу, пока не иссякнет завод. А в тебе есть нечто, есть – жизнь…
Выглядела она лучше всех. Даже лучше Катьки Загориной, которая у них в классе считалась первой красавицей. Чуть раскрасневшаяся от вина, чуть взлохмаченная, с нежными, как у младенца, невинными щеками. У нее обнаружился вдруг сияющий безрассудный взгляд, иногда – столь откровенный, что Арик от волнения обмирал. Он впервые видел ее такой. Словно Мита до сего момента дремала, а теперь пробудилась и вышла из заточения.
Не один он это заметил. Через полчаса сумбурные волны празднества вынесли его в холл, где за зеркалом, укрытые от гостей, курили Катька и Леночка. Точнее, курила Катька, двумя пальцами держа сигарету, а Леночка помахивала ладонью, чтобы развеять дым.
И одновременно говорила, не понижая голос:
– Не беспокойся, он у меня будет на поводке ходить.
– Да ну тебя, Ленон, ты – надралась…
– Вот увидишь: через полгода будет мне тапочки в зубах приносить…
Она облапила Арика и прижала его к себе.
– Ребята, как я вас всех люблю!.. А ты, говорят, молчун, тоже решился? – И оглянулась назад, где в проеме дверей как раз видна была Мита, слушающая Дергачева. – Серьезный выбор… Тебе с ней будет непросто…
Леночка скорее всего ошибалась. Пока, во всяком случае, ничто трудностей не предвещало. Шумную свадьбу они с Митой решили не делать.
Мита сказала:
– Зачем нам свадьба? Что она даст, кроме лишних хлопот? Ни мне, ни тебе это не нужно…
Арик был с ней абсолютно согласен. Ему тоже не нравилась эта внезапно появившаяся традиция: превращать личный праздник в некое грандиозное шоу – с обязательной торжественной регистрацией во дворце, с поездками на машинах по всему городу, с возложением цветов к памятникам и монументам, с застольями на сто и более человек. Он уже по необходимости побывал на двух-трех подобных мероприятиях и ничего, кроме отупляющей скуки, оттуда не вынес. Чувствовалась в этом какая-то мучительная натужность, тараканья тщета, блошиное желание доказать, что «мы не хуже других». Кому доказывать и зачем?
С Митой они просто подали заявление в ЗАГС и через месяц зарегистрировались, сбежав для этого с лекции. А потом в ближайшем кафе выпили по бокалу вина. Правда, далее пришлось выдержать визит к родителям Миты, которые непременно хотели устроить праздничный ужин в их честь, и затем, через несколько дней – ответный визит, чтобы родители посмотрели, как они с Митой живут. Однако, это были приемлемые издержки. Арик понимал, что неких тягомотных формальностей избежать все равно не удастся, и потому довольно спокойно выслушал повествование отца Миты о его работе на Севере, а затем сетования матери на порядки в поселке Сайцы, где у них была дача. Третий год, оказывается, не могут им электричество подвести. Вот так и живем: вечером при свечах. Он даже в ответ рассказал о своей работе на кафедре и, предупреждая вопросы, вежливо пояснил, что это может дать в перспективе. То есть – кандидат наук, доктор наук, профессор, может быть – заведующий лабораторией, директор научно-исследовательского института. Не сразу, конечно, в некотором отдаленном будущем. Однако, если работать, ничего невозможного нет.
Справился он, вероятно, неплохо, потому что Мита, заметно волновавшаяся во время этих семейных церемониалов, после ухода родителей бросилась ему на шею: Молодец!.. Молодец!.. – за чем последовал вечер бурной любви.
Конечно, без определенных трудностей не обошлось. И самое тяжело для него заключалось в том, что он теперь был не один. В квартире почти постоянно присутствовал другой человек – со своими желаниями, привычками, с устоявшейся склонностью делать некоторые вещи так, а не этак. Даже тишина в комнатах обрела новое качество: сделалась более чуткой, готовой в любой момент тронуться незнакомыми звуками. Стеснение быта было вполне очевидно, и у него, накапливаясь день за днем, вспыхивало иногда неведомое ранее раздражение, когда, например, выяснялось, что вещь, положенная вчера на одно место, сегодня по непонятным причинам оказывалась в совершенно ином.
Его это доводило буквально до бешенства.
– Я не хочу ничего разыскивать, – объяснял он дрожащим голосом, пытаясь не сорваться на крик. – У меня правило: протянул руку и взял. Зачем я буду что-то искать, если знаю, что оно находится здесь!..
Впрочем, эти мелочи они быстро отрегулировали. Негласно установилось так, что вещи Миты, ладно, бог с ним, могут лежать где угодно. В конце концов, человек взрослый, ей и решать. А вот к его вещам, неважно в шкафу или на рабочем столу, она пусть даже не прикасается. Нужно вытереть пыль: подними, вытри, верни на то же самое место.
И также легко они отрегулировали некоторые другие вопросы. Например то, что Мита по выходным просыпалась не раньше одиннадцати часов. Вставала тогда, когда у него уже был разгар рабочего дня.
– Ну, не могу, не могу я, – говорила она. – Хоть убей, буду потом весь день вареная…
Или, например то, что Арик почему-то не переносил запаха рыбы: всего выворачивало, когда начинал плыть из кухни едкий, приторный чад. Никаких проблем по этим поводам не возникало. Подумаешь, ерунда: спать можем и в разных комнатах, ничего. Ты, надеюсь, не возражаешь? Ну, а рыбу я буду готовить, когда тебя нет.
В общем, серьезных разногласий у них практически не было. Уже через неделю совместной жизни Мита сказала:
– Давай сделаем так: ты всегда будешь прав. Даже в тех случаях, когда ты не прав. Так нам обоим будет удобней.
– А если я и в самом деле неправ?
– Не беспокойся, я это сумею тебе потом как-нибудь объяснить…
Великолепный был принцип. Арик сразу же оценил его по достоинству. Скольких глупых конфликтов удавалось таким образом избежать. Сколько шероховатостей проскочить, даже не оцарапавшись. Хотя, если честно, шероховатости появлялись у них не часто. С чего бы им появляться, если он всегда прав? Тем более, что от домашней работы он, вопреки общему правилу, не отказывался, обиженного лица, если Мита к нему с чем-нибудь обращалась, не строил, не занимал позиции, что, мол, он выше этого. Зачем конфликтовать из-за ерунды? Ведь не трудно же время от времени сходить в магазин, помочь иногда с уборкой, что-нибудь приготовить, если Мита не успевала? Опять-таки – починить какую-нибудь мелочь в квартире, вызывать электрика, водопроводчика – будет больше мороки. Он рассматривал это как своего рода отдых, краткий незапланированный перерыв, во время которого тоже можно было о чем-то подумать. Единственное, что с самого начала неукоснительно проводилось в жизнь: он делает это только тогда, когда ему самому удобно. Мита, к счастью, не возражала. А потому нередко оказывалось, что благоприятный момент наступал, когда дело уже давно было сделано.
В университете, как сразу договорились, они были на автономных режимах. Никаких «вместе на лекцию», никаких томительных ожиданий после занятий. Тем более, что Мита специализировалась на кафедре биохимии, и расписание, в том числе лекционное, у них большей частью не совпадало. Даже не все догадывались, что они женаты, и иногда Мита со смехом рассказывала, как то один, то другой сокурсник пробует за ней ухаживать: пытается куда-нибудь пригласить, проводить до дома, назначить свидание.
– И что ты ему отвечаешь?
– Объясняю, что у меня – строгий муж…
Это, конечно, было не то, что с Региной. И даже не то, что с Ольчиком, которую он, впрочем, практически не вспоминал. С Митой ему было просто удобно, как бывает удобно в доме, где родился, вырос и жил. Это была ее отличительная черта. С Митой он никогда не испытывал ни тревоги, ни неуверенности. Казалось, она была призвана порождать только спокойствие, и когда Арик видел ее, трудолюбиво склоненную над конспектами, или помешивающую что-то в кастрюльке, подогревающейся на плите, или причесывающуюся у трельяжа, распахнувшего зеркальные створки, то у него возникало чувство, будто он знает ее уже тысячу лет. Как мог он раньше Миту не замечать? Почему проскальзывал мимо, не обращая на нее никакого внимания? Зачем нужно было тратить время на Ольчика? В общем, он был очень доволен, что у них так все связалось. Ничего лучше Миты быть не могло. И вместе с тем, по ночам он вдруг, как подброшенный, просыпался и, расширив глаза, минут десять – пятнадцать лежал, бессмысленно уставившись в потолок. Он был точно погребен в темноте. Отсюда было не выбраться, не уйти. Правда, такое с ним приключалось все реже и реже.
К ребенку, родившемуся через год, он ничего особенного не испытывал. Маленькое похныкивающее существо, перетянутое жировыми складочками на локтях, против всех ожиданий оставило его равнодушным. Оно появилось на свет только по необходимости. Это, разумеется, была тоже жизнь, но не та, которую он хотел бы вызвать из небытия. Сердце его билось размеренно и спокойно. Он не чувствовал разницы между прежним и нынешним своим состоянием. Ничего ведь, в сущности, не изменилось. Он, конечно, делал все, что от него требовалось: ходил в магазины и приносил домой многочисленные баночки с детским питанием, почти каждый день, натирая на терке, готовил пюре из фруктов или овощей, также практически ежедневно стирал и гладил груды пеленок, прокаливая их утюгом, чтобы довести до стерильности. Он даже, преодолевая чугунную голову, вставал на плач по ночам, чтобы Мита, умотавшаяся за день, могла бы хоть чуть-чуть отоспаться, а по выходным, опять-таки чтобы ее разгрузить, гулял два часа с коляской в ближайшем саду. Ни упреков, ни раздражения у него это не вызывало. Это были рутинные трудности, которые необходимо было преодолеть. Однако, как только напряжение первых месяцев немного ослабло, едва жизнь упорядочилась и начала возвращаться в обычную свою колею, лишь только наладился быт, теперь по-другому, но все-таки уже давая возможность дышать, как он мягко, но непреклонно отказался от большей части этих обязанностей.
