— А как же. Почти, — женщина сняла очки и принялась тереть глаза. — Ещё лет двести в том же духе — и всё будет ясно, как день… Метцингер мой, правда, оптимизмом пышет. «Нье польше пья-ти-дье-сяти льет, Танья», — сказала она с немецким акцентом из плохого кино про войну. — А я что, против, что ли? «Как скажете, Томас»…
— Он у тебя по-русски заговорил?
— Нет, придуриваюсь просто… Слууушай. У меня же защита в конце апреля. Приезжай, а? Помашешь флагом в заднем ряду. Остановиться у меня можно…
— Уже защита?! Какая ж ты, Тань, молодец…
— Что значит «уже»? Пять лет! И это ещё с опозданием на год. Прошлой зимой должна была закруглиться. Причём закруглилась, самое смешное. Дописала, сдала последний раз Метцингеру на растерзание. Ура, думаю. И тут, блин, все как с цепи сорвались. Кааак наоткрывали новых данных, напубликовали, — хоть в топку всю диссертацию. Начинай с начала. Целый год кромсаю, правлю. По ночам рыдаю, как Анна Каренина последняя. Кошмар, да?
— Кошмар, — охотно согласилась Полина. — Какого числа, говоришь?.. — она кликнула дату, чтобы открыть календарь.
— Двадцать второго апреля. Это пятница будет. Приезжай обязательно. Папа тоже приедет из Питера. Познакомитесь наконец…
— Спасибо, — Полина закрыла календарь. — Попробую отгул выпросить. Должны дать. Если массовый падёж скота не начнётся…
— Никакого падежа! Или падёжа?.. Всякий падёж отменяется до конца весны. Очень тебя буду ждать.
— Очень буду стараться.
— …Ну что, — женщина в квадрате бодро мигнула. — Раз уж о скоте заговорили. Вернёмся к барану нашему. Что с ним стряслось?
Полина не ответила. Несколько секунд она глядела на клавиатуру.
— Извини, — сказала женщина другим голосом. — Извини. Дурацкая шутка. Как обычно. Язык без костей…
— Да нет, я не обиделась, — Полина оторвала глаза от клавиатуры. — Мне-то чего обижаться… Просто… — она закусила губу, подыскивая слова. — Жалко на него было смотреть сегодня. Не только сегодня, конечно… Но я не об этом с тобой хотела — не совсем об этом. Мы в кино с Сёреном ездили. В местный центр цивилизации наш. После кино пошли в кафе — там рядом всё, в одном здании. Поднимаемся на второй этаж и видим: Мишка сидит, один. Перед ним кружка кофе пустая. И перчатки лежат кожаные. Я вначале не обратила внимания — думала, его перчатки… Он, как меня увидел, задёргался сразу, занервничал. Глаза забегали. Вообще, дёрганый был с самого начала. Пришибленный какой-то… Мы к нему подсели — не мимо же проходить, правильно? Завели нечто вроде разговора. Тут я замечаю, что перчатки женские. Дешёвые такие женские перчатки, поношенные. Пахло от них духами забористыми какими-то — я уж не помню, когда такое нюхала последний раз. Я ему и говорю: «Миша, ты со спутницей здесь?» Думаю: она отошла, а мы тут припёрлись, как танки, раскинули задницы сразу. Он смотрит на меня заячьими глазами. «Да ты чтооо! я одииин! перчатки забыл кто-то!» Только что руками не замахал. «Персоналу», — говорит, — «надо отдать». Ну, я подозвала официанта, отдала ему перчатки. «Вот», — говорю, — «забыл кто-то». Мишка смотрит, как уносят перчатки эти, и у него, ты понимаешь, страсти Христовы на всю физиономию. «Ты», — говорит, — «ты всё всегда знала. Признавайся, что ты всё всегда знала». Я дурочку включила, естественно: «Что я такое знала, Миша? У тебя всё в порядке?» И так далее. Вижу: он хочет договорить что-то, распирает его, но не может, боится. В общем, вскочил со стула, пакеты свои в охапку и убежал. То есть буквально: убежал. Официанта сбил с ног на лестнице. Мы-то досидели, конечно, с Сёреном, доели своё. Пока жевали, я соображаю: мать моя женщина, суббота же. Все магазины в четыре часа закрылись. А у него же из пакета одежда торчала купленная. Две сорочки в прозрачной упаковке, под ними ещё что-то. Нет, я не уверена, конечно, на сто процентов. Но, похоже, понимаешь? Он три часа сидел над этими перчатками, понимаешь? Как минимум, три часа…
— Понимаю.
— Как его раньше колбасило… — Полина качнула головой. Снова уставилась в клавиатуру. — Это пустяки всё, конечно, по сравнению с тем, что раньше. Но тогда не было его жалко ни капли, в Питере. Тогда — как ты его будешь жалеть, дерьмо это? Смотрела и радовалась: так тебе, тварь, так тебе…
— Он — ты имеешь в виду, он изменился?
— Да изменился, конечно… Ты как предсказывала, так и изменился. Но тут же дело в том… Пока с дерьмом живёшь, себя же в первую очередь жалеешь. Пока он перед тобой каждый день, ты понимаешь? Держит тебя за мебель и врёт, врёт, врёт, врёт, гадина, без конца врёт, даже когда незачем врать совершенно — всё равно врёт, по привычке. Не видит тебя в упор и не слышит, а когда слышит, огрызается, как собака. Ты увольняешься, дома сидишь два года, над его дочкой трясёшься с утра до вечера, к дедушке с бабушкой её таскаешь, терпишь всё это мракобесие, которое из его папаши лезет, поддакиваешь, ах, как вы всё правильно говорите, Виктор Петрович. По вечерам ещё жалеешь Мишеньку. Мишенька много работает, Мишенька устаёт, у Мишеньки начальница стерва, которую никто не трахает, да да да да. А это дерьмо едет к своему Игорюхе, чтобы нажраться, чтобы нажалобиться, как его никто не понимает, какая жена ему досталась сука унылая. Да я же тебе всё рассказывала, столько раз всё рассказывала — ты же помнишь?
— Помню.
— …А потом — когда не надо больше виться вокруг него, выворачиваться под него, — ты же видишь его по-другому. Да, дерьмо. Но кто там из них не дерьмо? Сколько ты там видела, которые не дерьмо? Он же там принц в белом халате на общем фоне.
— Есть такое.
— …Смотришь на него теперь: вот он сидит перед тобой, пингвин этот, — сидит, как мешок с воспоминаниями, глаза тусклые. Понурый, толстый, из ушей волосы торчат во все стороны. Думаешь: Полинка, да ты же сама не дала ему вырасти. Сначала мама его пасла, потом Лена эта его пасла, с которой он жил. Потом я следила, чтоб уши у него чистые были…
— Эээ, подруга, так ты далеко зайдёшь, — усмехнулась женщина с экрана. — Перепихивать ответственность можно до Большого взрыва. Помнишь, мы с тобой об этом говорили, в Питере ещё?
— Помню, Тань, всё я помню, — Полина поморщилась. Вернулась к оставленной мысли. — Он же тут живёт, как в анабиозе. Днём работа, вечером сериалы. Порнуха в интернете. Ходит иногда к соседу футбол смотреть. Летом на рыбалку с ним же… Всё, больше ни одного приятеля. Прошлой зимой Игорюха его ненаглядный сподобился в гости приехать. Так Мишка, пока его ждал, месяц радовался, как ребёнок. Ты бы видела…
— Представляю, — женщина снова сменила тон голоса. — Полин, я всё это представляю. Все мы выкидыши случая. Рабы обстоятельств. Каждого можно пожалеть, если отойти на безопасное расстояние. Можешь меня не убеждать — я с этой теорией уже давно согласна. Давай с практикой разберёмся и будем жить дальше, да? Мы же обе этого хотим, я правильно понимаю?
— Да правильно, правильно…Только ты — ну, побудь же ты человеком, Лоханкин. Послушай ты меня. Или кому я это буду рассказывать? Сёрену?
— Извини. Ты права. Извини меня. Я тебя обязательно послушаю. Приедешь, и мы с тобой засядем на всю ночь, на моей штрассе заведение есть. Как раз для таких случаев. Хорошо, Полин?
— …Хорошо.
— Отлично. Ладно, давай смотреть, какие у нас варианты. Варианты у нас прежние, — женщина стала загибать пальцы перед камерой. — Ничего не рассказывать. Рассказать всё, как было. Рассказать, но не как было. Например, скормить ему легенду, которую ещё в Питере придумали. Так? — она убрала руку с тремя загнутыми пальцами.
— Так.
— Значит, варианты не изменились. Изменились обстоятельства. Он что-то подозревает — раз. Тебе его жаль — два. Так?
— Так.
— И ты хочешь знать моё мнение?
— Хочу.
— Хорошо, — женщина помолчала. — Мнение у меня тоже, в принципе, прежнее. Ты говоришь, он три часа сидел на карауле у чьих-то перчаток. Такие эксцессы, разумеется, впечатляют, особенно через восемь лет, но вечно это тянуться не может. Чисто физиологически, да? Я уверена процентов на девяносто восемь, что это последний был приступ такой интенсивности. Скорее всего, запах перчаток его зацепил. Говоришь, духи какие-то ядрёные, да? Я помню, мне на Новый год клиентка сунула набор туалетной воды. Вонючей какой-то воды дешёвой, с диким содержанием спирта. Я ею потом руки ополаскивала для дезинфекции. По-моему, в том году как раз. Может, этот запах и застрял у него голове? Ты же знаешь, как обонятельная память по шарам бьёт.
— Знаю.
— Ну вот… Дальше. Ты говоришь, он догадался о чём-то. Ну, допустим. Догадался. О чём? Так я тебе скажу, о чём. Что любая нормальная баба чует нутром, когда мужик ходит налево, — вот о чём. Если б он сериалы смотрел для другой целевой аудитории, эта страшная тайна ему бы раньше открылась, да? Ладно. Лучше поздно, чем никогда. Ты говоришь, его распирает от новых знаний. Ну, допустим, распёрло его до точки кипения. Что он тебе скажет? «Я знаю, что ты скрыла от меня, что ты знала, что я по бабам бегаю! Умри, несчастная!» Страшно, аж жуть, да?
