Затем стал принуждать меня заказать для школы им. Авраама Линкольна в Айове 300 учебников биологии и 300 бейсбольных перчаток и попросить оптовую скидку.
Я настаивал на своем решении.
«Ты действительно не хочешь упражняться?» — спрашивал он снова.
«Не хочу».
«Ты уверен, что хочешь выйти из учебной программы?»
«Абсолютно».
«Ошибка», — гласило сообщение, оставленное им на мониторе.
Когда я снова попытался написать пару собственных строк, он жирным шрифтом предложил мне написать вместо этого мистеру Дональду в Торонто по поводу недопоставленных говяжьих туш в количестве семи тысяч. Я дал ему понять, что не собираюсь работать у него секретаршей, и, когда он в очередной раз спросил, действительно ли я хочу уйти из школы, я сообщил ему, повысив голос, что бросаю не только школу, но и постаменты, трубы, банк, страховую компанию и дом со скотом. И выхожу прогуляться.
«Ошибка», — пискнул он.
«Я покажу тебе, кто в доме хозяин», — кричал я ему, прибегнув к насильственному отключению.
Вернувшись, я начал наконец писать свое собственное письмо. Но едва я написал дату, он прервал меня, требуя, чтобы я перевел несколько тысяч долларов на подозрительные счета. Дело дошло до нелицеприятного обмена, мнений. Он стал ехидничать. Спрашивал меня, сохранить ли выражения, которые я использовал. Потом зазывал меня заглянуть в разные «окна». Каждый раз, когда я пытался продолжать письмо, он сообщал, что я что-то не обозначил, не определил, не сохранил, не скопировал или не подтвердил.
Под утро после многочисленных тщетных попыток у меня стали слезиться глаза. Я пошел к врачу. В приемной было полно мужчин в темных очках, тоже решивших поработать с изобретением века. Один пациент объяснял соседу, что у него маленькая «память».
Врач выписал мне капли. Когда он хотел внести меня в картотеку своего компьютера, то по ошибке стер все данные о пациентах, и ему пришлось принимать успокоительное. Двое мужчин в темных очках из приемной поспешили ему на помощь. Первый был инженер, продвинутый настолько, что тут же начал с компьютером задираться. Повышая голос, он требовал, чтобы тот пошевеливался, а не то он ему задаст. Проблема, видно, была непростая, так как в итоге врачу пришлось объявить пациентам, что он вышел из строя и вынужден временно прекратить прием.
Через несколько дней я встретил его в банке. Один банковский компьютер как раз подхватил какой-то вирус, и доктор с сумкой, полной дискет и пособий, спешил оказать первую помощь.
— Представляете, моя жена ревнует, что я ночи напролет играю с мышкой, — пожаловался он мне.
По дороге домой я принял решение.
Если компьютер будет вести себя по-прежнему, я дам ему знать, что не нуждаюсь в нем. Возьму свою старую пишущую машинку, которая никогда не перечит, и буду печатать, как захочу. Специально наделаю опечаток. Потом возьму ручку и буду вставлять, черкать, дописывать. Часть опечаток замажу, а другие превращу в куколок, поросят, домики и гусениц. Как когда-то. Чтобы компьютер видел, сколько у меня возможностей. Я просто намекну ему, что я свободный человек. И не дам себя поработить.
Дома я стер пыль с машинки и вставил в нее бумагу. Затем включил компьютер, чтобы он ничего не пропустил из этого урока.
К моему удивлению, он вел себя разумно. Не донимал меня письмами про говяжьи туши и керамические постаменты. Не посылал меня в школу. Напротив. Сам предлагал мне разные шрифты и любезно проставлял дату и адрес.
Он работал просто отлично.
И скоро я поверил, что это поистине изобретение века. Но ему я этого не показываю, а пишущую машинку — на всякий случай — держу все время у него перед глазами.
Хотя знаю, что это лишнее.
Если уж компьютер действительно чем-то отличается, так это своей невероятной памятью.
Здравствуйте.
С вами говорит автоответчик номера 26–55–77–00. К сожалению, меня опять нет дома.
Если у вас что-то срочное, попробуйте позвонить по номеру 34–44–12–43, это налоговая инспекция, где я буду в ближайшие три дня из-за проблем с налогами. Можно еще позвонить по номеру 45–65–32–18, моему налоговому консультанту, и оставить сообщение у него или его секретарши, если самого консультанта не будет, потому что он будет со мной в налоговой инспекции, номер 43–44–12–43.
Если вы не дозвонитесь, попробуйте, пожалуйста, позвонить по телефону 22–33–12–65 — это мой адвокат, с которым я постоянно на связи, и оставьте сообщение ему. Если его не будет, воспользуйтесь его автоответчиком или позвоните по телефону 56–76–89–11, это суд, добавочный 34.
Если вам не удастся дозвониться по указанным номерам, можете позвонить по телефону 44–45–65–33, это квартира моей матери.
Пожалуйста, говорите с ней помедленнее и попросите ее взять ручку и бумагу, а затем убедитесь, что ручку с бумагой она нашла.
Передайте ей для меня сообщение.
Возможно, при этом она попросит вас угадать слово из ее кроссворда. Подскажите, если вас не затруднит, но не больше одного.
Будьте любезны, попросите ее в конце разговора положить трубку опять на место.
Если вы не застанете мою мать, можете позвонить еще по телефону 13–53–77–21, это мой друг. Если будет занято, значит, говорит кто-то из четырех его детей, в этом случае попробуйте, пожалуйста, набрать номер 45–88–76–99, это его офис.
Если его там не будет, оставьте сообщение на его автоответчике, но обращаю ваше внимание, что это новый «Панасоник», поэтому надо дождаться двух коротких сигналов и двух длинных.
А теперь дождитесь, пока на моем аппарате услышите, наоборот, два длинных сигнала и один короткий.
Повторяю: два длинных и один короткий.
Вы можете говорить двадцать секунд.
Если вы не уложитесь, вы услышите один длинный низкий сигнал и три высоких коротких.
В таком случае дайте отбой, наберите снова мой номер, выслушайте данное сообщение и оставьте свое.
Можете говорить.
Говорят, перевод — что жена: верная и некрасивая или красивая и неверная. Одна немецкая переводчица убедила меня, что могут быть и другие варианты. Ее перевод не был ни верным, ни красивым. Герой имел мало общего со своим оригиналом. На мои возражения она отвечала одно и то же:
«Немец так никогда не скажет».
«Это немецкому читателю будет странно».
«Нечто подобное он не поймет».
Я твердил, что перевод появляется для того, чтобы произведение приблизило читателю жизнь и атмосферу той страны, о которой пишет автор. Переводчица не соглашалась. Она настаивала на полном онемечивании героя. Она желала, чтобы герой вел себя так, чтобы стать близким немецкому читателю. Ему требовался вид на жительство, решение о получении которого выносила за читателей она. Только после этого он осмелился бы перейти воображаемую границу и постучать в двери какого-нибудь немецкого издательства.
А профессорше, которая просматривала французский перевод, не понравилось, что персонаж, цитируя философа, говорит на литературном языке, а в жизни пользуется разговорным. Она утверждала, что это нелогично. Таких людей во Франции нет.
— А в Чехии есть, — возразил я.
Она заявила, что во Франции человек относится или к народу, или к интеллектуалам. Сообразно этому он и изъясняется. Я заметил, что в Чехии необязательно так еще и потому, что профессорам в прошлом нередко приходилось зарабатывать на жизнь, подметая дворы и моя окна.
Не по вкусу ей было и то, что герой ест свинину. Она предложила курицу. Когда я не понял почему, она напомнила мне, что во Франции, как мне хорошо известно, свинину почти не едят.
— Да ведь он-то живет не в Париже, а в Праге, — возразил я.
Хотя я знаю, что французы предпочитают то, что легко переваривается, мне все же пришлось обратить ее внимание на то, что мой текст — это не перечень блюд. Но она настаивала на французском меню. Мой литературный эмигрант не имел права на кнедлики с капустой.
Это так на меня подействовало, что я отстаивал кнедлики изо всех патриотических сил. Меня возмутило, что мой герой должен вести себя то как немец, то как француз, в то время как он был чехом. Меня не устраивало, что оригиналу предстояло стать бледной копией и потерять свое собственное лицо.
Я представил себе Швейка, который бы говорил на литературном немецком и вел себя, как налоговый инспектор. В английской версии он бы ходил не в пивную, а в паб. Во Франции ему пришлось бы по пять часов сидеть за обедом, как тут водится, так что поручик Лукаш, скорее всего, никогда бы его не нашел. А в Америке он, надо думать, ел бы не сардельки, а гамбургеры и крал бы не собак, а коней, как и положено в стране с ковбойскими традициями.
Я сказал профессорше, что если бы мы предприняли ответные меры, как это практикуется в экономике между правительствами разных стран, то в чешском переводе Сирано и Роксана встретились бы, не дегустируя паштеты, а пробуя кровяную колбасу. Она заявила, что это было бы большой ошибкой.
