Отец… По крайней мере Ян успел сказать ему это слово. Отец…
Он собрал все свои силы, чтобы сосредоточиться на том моменте, когда в церкви Сен-Жан, у ступенек алтаря, мэтр сжал его лицо ладонями, а потом крепко обнял его. Ян так упорно думал об этом, что почувствовал запах камзола Ван Эйка. Так, прижавшись к отцу, он наконец-то уснул.
* * *
На следующий день ярмарка разыгралась вовсю, и Брюгге приобрел праздничный вид. Вероятно, поэтому никто не обратил внимания на похоронный кортеж, пробиравшийся по улочкам до церкви Сен-Донатьен. Да и нечем было возбуждать любопытство прохожих. Катафалка не было, только несколько мужчин в черном несли гроб, накрытый сиреневым сукном, за ними следовали немногочисленные члены семьи и несколько знакомых. В первом ряду шли вдова покойного, два ее малолетних сына и Ламбер, младший брат Ван Эйка, прибывший из Лилля. Чуть подальше — Рожье, Ян и Кателина, рядом с ними — Робер и Петрус. Встретив кортеж, некоторые шептали: «Ван Эйк, Ван Эйк…» И это было все.
Церемония была короткой. Кюре церкви Сен-Донатьен больше говорил о привилегированных связях великого художника с графом Фландрии, герцогом Бургундским, маркграфом Святой Римской империи, великим герцогом Западной Европы. По окончании службы все направились к монастырю, около которого была выкопана могила. После последнего благословения в нее с почтением, полагающимся всем умершим, опустили гроб.
Последним воспоминанием от этого дня были глухое постукивание комков земли, кидаемой на крышку гроба, неясно различимая фигура Тилля Идельсбада, наблюдавшего за сценой, небрежно прислонившись к дереву, и особенно явственный голос мэтра, шептавшего Яну на ухо: «Я сделаю из тебя самого великого…»
Никогда он не будет самым великим художником. С поникшими плечами Ян продолжал идти прямо вдоль Бурга, почерневшего от множества людей. Они прибыли из Оостерлингена, Колони, Гамбурга, Стокгольма, Бремена, Лондона, Ирландии и Шотландии, Италии и Испании. Некоторые прошли большим Восточным путем, земными дорогами от Любека до Гамбурга, прежде чем спуститься по Эльбе и влиться в Зюйдерзее. Другие приплыли морем из портов Генуи, Венеции или Данцига.
Взору невозможно было охватить этот людской прибой, который уже восьмой день заливал набережные и площади. Большой суконный рынок гудел от тысяч голосов, а в ратуше Ван дер Берзе, «бирже», проходили аукционы.
Торговцы были одни и те же; в зависимости от сезона их можно было встретить на других ярмарках — в Шампани, Ипре или Станфорде. Они не действовали в одиночку, каждый принадлежал либо к могущественной Ганзе Брюгге, либо к менее престижной Тевтонской Ганзе. Не было пощады тому, кто пытался обмануть одного из своих коллег: компаньоны объявляли ему бойкот, препятствовали совершению мельчайших сделок с обманщиком, и тот оказывался в полнейшей изоляции. Он как бы не существовал на земле.
Ян прокладывал себе дорогу через толпу, равнодушно посматривал на лавки и мастерские ремесленников. Он смотрел, но не видел. И все же тут было чем пробудить любопытство даже у самых искушенных: апельсины и гранаты, маслины, лимоны, шафран, коринфский виноград, камедь, ревень соседствовали с золотой пудрой из Гвинеи, индиго и амброй. Для Яна вся эта головокружительная мешанина не шла ни в какое сравнение с гримасничающими обезьянами, насмешливыми попугаями, медведями-увальнями, со всем диковинным зверьем, привозимым португальцами и испанцами из таких далеких стран, что оттуда иногда не могли выбраться суда, заблудившиеся в безбрежных океанах. Как бы то ни было, сегодня образ Ван Эйка затмевал все остальное. Именно художника искал он в толпе. Уже неделю прожил Ян, томясь в невыносимой атмосфере. Что же ему делать?
На следующий день после похорон Робер Кампен очень любезно предложил ему поехать с ним в Турне, чтобы продолжить там обучение. Ян отклонил предложение. И вновь встал сотню раз задаваемый вопрос, жгучий, как никогда: действительно ли он хотел быть художником? Ян восхищался работами Ван Эйка, любил наблюдать за медленным продвижением руки по холсту, за созреванием теней и красок, но в глубине души не испытывал неодолимого желания создавать. Ему незнакомо было загадочное вдохновение, неотразимо толкавшее художника на преодоление себя, которое, как утверждал Ван Эйк, он сам познал еще в раннем детстве. Короче говоря, ничто не возбуждало Яна так, как корабли и город его мечты Серениссима.
Погрузившись в размышления, он не заметил, как очутился недалеко от больницы Сен-Жан. Он рассеянно взглянул на строгий фасад с отверстиями окон и собрался свернуть к Рею. Не в эту ли больницу привезли друга Петруса, Лоренса Костера, чуть не погибшего во время пожара?
Но там… у ступеней — знакомая долговязая фигура с русыми волосами и тот гигант с матовой кожей. Петрус Кристус и Идельсбад! Оба казались увлеченными очень интересной беседой. Что делает художник в Брюгге? Ведь после похорон он заявил всем, что возвращается в Байель…
«И на этот раз — человек из нашего братства…» Вновь вспомнилась фраза, произнесенная художником, а также умолчание и загадочное поведение Ван Эйка незадолго до смерти.
« — Ты получал угрозы?
— Нет. Похоже, эти преступления связаны с Италией». И особенно странный ответ: «Помни о часослове». Что бы это значило?
Сегодня Ян был слишком подавлен, чтобы углубляться в эти тайны. Он повернул к реке и через полчаса вышел к берегу озера Амур. Судно без рангоута проходило через шлюз. Один из моряков приветливо помахал ему рукой, Ян ответил. Мужчина широко улыбался, быстро перебирал шершавыми ладонями цепь якоря. Сегодня моряк был в Брюгге, завтра он поплывет к дождливым берегам Шотландии или к солнцу Генуи. А Ян продолжит беспросветную жизнь, лишенный единственного существа, которое что-либо значило для него. Перед его мысленным взором вперемежку проходили сцены общения с художником. Слова… Небрежная ласка… Ван Эйк терпеливо учил его смешивать краски, размалывать и растирать красители, проклеивать ткань на панно. Ван Эйк присутствовал повсюду.
Все тринадцать лет жизни Яна могли бы запросто окончиться в сером водовороте на поверхности озера: так легко пойти ко дну, соединиться с той женщиной Минной, дочерью богатого торговца из Брюгге, уже давно покончившей с собой от тоски; ее труп — согласно легенде — покоился под водами Минневатера. Ян почувствовал, как слезы навернулись на глаза, и он, никогда до этого не плакавший, разразился рыданиями.
Но все проходит, прошла и эта буря; тыльной стороной ладони он вытер влажные щеки. Ян машинально бросил взгляд на фасад монастыря бегинок. Молодой женщины не было у ее окна, и оно было закрыто. Неуверенным шагом, пошатываясь, он направился к улице Нёв-Сен-Жилль.
* * *
Кисти еще подремывали в своем оловянном стакане. Эскиз портрета Яна был прислонен к стене. Мольберт, стоявший у окна, показался ему похожим на одного из тех часовых, которых расставляли у подножия сторожевой башни с наступлением ночи.
Ван Эйк больше никогда не вернется.
И снова тот же вопрос, который уже неделю не давал Яну покоя, стал терзать его: на что похожа смерть? Было нечто одновременно абсурдное и непонятное в этой резкой остановке, в остановившемся дыхании, сводивших жизнь к бесповоротной тишине. Ян приложил ладонь к сердцу, подстерегая биение, отдававшееся в ладони. Значит, жизнь заключалась в этих стуках? Она была там? А вместе с ней мечты, устремления, безумные надежды, гений Ван Эйка, гений Кампена и других? В этих тук-тук — глуховатых, размеренных и монотонных, напоминающих постукивание ткацкого станка. И однажды — ничего больше. Он убрал ладонь, испугавшись мысли, что одним лишь слушанием может вызвать приостановку биений.
Дверь в «собор» была открыта настежь. Ян вошел в комнату. Беспорядок, царивший в ней, лишь усилил его тоску; капитан основательно поработал там. Ян стал бережно укладывать манускрипты на полки, как было при мэтре, но очень быстро перестал. Чего ради?
Законченные полотна все еще стояли в ряд вдоль одной из стен. Что с ними будет? Маргарет наверняка продаст их, вот разве Ламбер, младший брат Ван Эйка, решит их сохранить. А миниатюра, которая ему так нравилась? Он бросился к панно, раздвинул их одно за другим и облегченно вздохнул, увидев загадочную подпись A.M.
Ян приподнял панно, чтобы получше рассмотреть его, и с радостью убедился, что, несмотря на туманы, с которыми боролись картины, солнце на нем не поблекло, сохранив свои горячие краски. Когда он поворачивал его, заставляя играть свет на красках, его пальцы нащупали выпуклость позади рамки. Удивившись, Ян перевернул картину. К тонкой металлической крепежной пластинке был привязан маленький кошелек. Уже само наличие кошелька было необычным. Но еще необычнее оказалась сама пластинка. Не нужно быть экспертом, чтобы понять ее бесполезность на такой небольшой миниатюре: даже начинающий ученик знал, что крепление таких пластинок оправдано только на панно величиной в полтуаза. Более того, сделано это было недавно. Ян лихорадочно развязал кошелек и вынул из него горсть флоринов. Небольшое, но богатство! Почему Ван Эйк выбрал такое местечко, чтобы прятать эти монеты? Почему именно в этой миниатюре?
