Посетители собрались уходить, но хозяин замка задержал их.
– Что касается ключей, – сказал он, – ради вас я позволю себе воспользоваться ключами от погреба. Сейчас позову прислужницу.
Ею оказалась женщина-домработница, а «прислужницей» ее называл Павони, в силу своего поэтического нрава расположенный облагораживать все, что его окружало.
Старая служанка вошла, и вскоре появились бутылки разной формы, а синьор Павони принялся ревностно смешивать их содержимое в некоей трубке, которую он затем яростно тряс в течение получаса, под почтительное молчание гостей.
– Бедняги несчастные! – пробормотала прислужница, глядя на них с благожелательным состраданием.
Поднеся к губам жидкость, составленную Павони, Суарес судорожно икнул и, поводя безумным взглядом, пробормотал:
– Вкусно.
– Пейте, пейте, вам полезно! – сказал гостеприимный хозяин замка.
Добрый старик, попробовав глоток, никак не решался.
– Да ладно, – крикнул Джедеоне, – чего тебе стоит?
– Чего тебе стоит, чего тебе стоит! – передразнил Суарес. – Хотел бы я тебя видеть на моем месте.
– Да бросьте, синьор Суарес, – вмешался Ланцилло, – не надо церемониться.
– Ты же не ребенок, – воскликнул Джедеоне. – Будь умницей, пей! Посмотри на меня.
С видимым усилием добряк Мальпьери выпил глоток жидкости, чтобы подать пример. Но Суарес потел, держа стакан в руке и задрав нос.
– Вы жеманничаете, – сказал Павони.
– Клянусь вам, что нет.
Суарес схватил себя за ноздри большим и указательным пальцами левой руки и крепко их сжал, закрыл глаза и выпил стакан, не отрываясь, до дна. После чего запихнул в рот дольку лимона; два или три раза его тряхнуло; он пробормотал:
– Вкусно.
– А сейчас, – сказал ему Джедеоне, – приляг-ка на тот диван.
Павони поднес стакан остальным.
– Спасибо, я не пью, – сказал Джедеоне.
Ланцилло тоже отказался:
– Я совершенный трезвенник.
Андреа спрятался под столом, и понадобилось немало усилий, чтобы выманить его оттуда.
– Тогда, – сказал Павони, – давайте обойдем замок.
* * *
Они оставили Суареса тихо стонать на диване и прошли в соседнюю комнату, которая служила столовой. Павони подошел к сидевшей у окна дряхлой старухе со свирепым лицом и обнял ее со словами:
– Это самая дорогая из древностей в моем доме: моя мать.
Старуха положила себе в рот шоколадную конфету, аккуратно свернула станиолевую обертку и сунула ее в карман.
– Моя мать, – громогласно объяснил хозяин дома, поскольку восьмидесятилетняя старуха была глуха, – собирает станиолевые обертки от шоколадных конфет, чтобы выкупить из рабства какого-нибудь негритенка.
– Ах, – заорал Джедеоне, у которого было доброе сердце, – я пошлю ей несколько.
Старуха качнула головой.
– Она хочет собрать все сама, – объяснил Павони, – она очень ревностно относится к этой своей благотворительной деятельности и до сих пор сама съедала все конфетки, обертки от которых потом складывала.
– Все сама! – с гордостью сказала утробным голосом старуха, которая понимала разговор по движениям губ.
– Поздравляю! – сказал Ланцилло так громко, как еще никто в мире не произносил этого простого слова.
Павони добавил:
– Она собирает их уже тридцать лет, и даже не знаю, сколько этих оберток она накопила. – Он наклонился к материнскому уху и заорал, что было мочи: – Мама, сколько тебе еще осталось, чтобы выкупить негритенка?
Старуха, привыкшая к этому вопросу, завопила так, будто глухими были остальные:
– Я почти кончила. Может, завтра отправлю посылку, если ты принесешь мне коробку конфет. Я чувствую, что завтра за день я смогу набрать много оберток.
– Хорошо, хорошо, – сказал Павони, который обходился с ней, как с ребенком.
Он провел гостей в соседнюю комнату.
– Здесь, – сказал он, указывая на просторную кровать, – спал племянник жены дяди шурина секретаря друга Наполеона. – И добавил: – Разумеется, Наполеона III.
– А-а, – несколько разочарованно протянул Ланцилло, – я думал, великого Корсиканца.
– Если бы! – пробормотал Павони. – Если бы богу так было угодно!
Пройдя через ряд других комнат, он остановился в одной и сказал:
– Здесь не произошло ничего особенного.
Гости долго осматривали ее в молчании. Потом пошли дальше.
Сколько умиротворенности в этих древних залах! И сколько грусти!
Внезапно гости услышали нежный звук. Они пошли на него и оказались в светлом и просторном зале, где прекрасная девушка играла на старинном клавесине.
– Моя дочь, – сказал старый синьор.
В нем, еще совсем недавно таком жизнерадостном, внезапно произошла глубокая перемена. Сейчас его лицо светилось необычайной нежностью, омрачавшейся тенью привычного страдания.
Прекрасная девушка с золотыми косами на плечах встала, подбежала к отцу и обняла его.
– Играй, – сказал он, – сыграй-ка что-нибудь этим синьорам.
Девушка легкими быстрыми шагами вернулась к клавесину.
– Если позволите, – галантно предложил Ланцилло, – я буду переворачивать страницы.
Девушка с очаровательной простотой поблагодарила его кивком головы, и тут же старинный зал наполнился аккордами грустной мелодии, которую извлекали ее белоснежные руки.
Ланцилло бросил взгляд на ноты и побледнел. Когда не было текста, он не умел переворачивать страницы; а это был «Романс без слов». Через какое-то время, к позору молодого человека, девушка перевернула страницу сама.
Грустная мелодия озера, по глади которого бесшумно скользит гордый лебедь! Одна за другой печальные ноты вылетали из клавесина, медленно кружились в старинном зале и будили отзвуки в старой мебели, в углах, где уже залегла тень сумерек. Красивый старик глядел на дочь с ласковой печалью, поглаживая бородку. За ее спиной Ланцилло испытывал адские муки. В какой-то момент ему показалось, что вроде бы настал момент перевернуть страницу, и он, чтобы опять не ударить в грязь лицом, поторопился эту страницу перевернуть. Но, продолжая играть левой рукой, девушка вернула страницу на прежнее место. Ланцилло готов был провалиться сквозь землю; он решил отказаться от своего предложения и вернулся к друзьям.
– Чего же вы хвастались, будто можете переворачивать страницы, – сказал ему Джедеоне, – если не умеете?
– Вообще-то, – пробормотал Ланцилло, – когда под нотами нет текста…
– Но, – спросил Павони, – вы разве не музыкант?
– Музыкант.
– Тогда зачем же вам следить за текстом, а не за нотами?
– А вот почему: я больше поэт, чем музыкант.
Пьеса завершилась. Павони послал за Суаресом, который пришел бледный, с расстегнутым воротничком.
– А сейчас, – сказал хозяин дома, – синьор Суарес нам что-нибудь споет.
– Но я не умею петь! – удивленно воскликнул Суарес.
– Да ладно, – сказал Павони, – спойте нам какую-нибудь песенку.
Суарес стоял на своем:
– Повторяю вам, что я не пел ни разу в жизни. Скажи, Джедеоне, ведь ты знаешь.
– Это ничего не значит, – пробормотал Джедеоне, – если синьор этого желает, спой что-нибудь.
– Но что же мне петь? Я же никогда не пробовал.
– Да не ломайтесь вы! – вмешался Ланцилло.
– Спойте, синьор Суарес! – хором сказали прислужница и Андреа.
Павони отвел старика в сторону.
– Спойте какой-нибудь романс, – сказал он ему вполголоса, – или вам не выйти отсюда живым.
– В какой бандитский притон я попал! – стонал Суарес, оглядываясь по сторонам; в глазах у него стоял страх. – Будь проклята минута, когда я сюда вошел. – И громко прибавил: – Хорошо. Что вам спеть? Эстрадную песенку? Арию? Церковное песнопение? Что-нибудь танцевальное? Мне все равно, потому что все равно ничего петь не умею. Только хоть подскажите слова…
– Спойте, – сказал Павони, – какой-нибудь…
Но он не договорил. Одним прыжком Суарес вскочил на подоконник, бросился вниз, к счастью, не повредившись, и теперь бежал через рощу к деревне.
Все выглянули в окно.
– Какой прекрасный вечер! – сказал Ланцилло.
* * *
Дочь Павони встала и подошла к отцу, уставив на него свои голубые глаза. Он поцеловал ее в лоб. Павони выказывал к ней ту печальную нежность, с какой относятся к больным детям, которым нельзя говорить, что у них за болезнь.
– Моя милая дочь, – сказал он гостям, держа ее в объятиях, – светоч дома, утешение старого отца!
Он взял ее рукой за подбородок и, глядя на нее с огромной нежностью, спросил:
– Это правда, что ты моя добрая фея?
Девушка кивнула, взглянув в лицо отцу громадными обожающими глазами.
Гости стояли, как зачарованные.
Потом она, показывая на видневшуюся в окно рощицу, сказала гостям:
– Там, где растут деревья, папа будет развивать зад.
Все изумленно и сконфуженно переглянулись. Павони с глубокой грустью покачал головой. Девушка подошла к нему и, обняв его, спросила:
– Правда, папа, что ты там будешь развивать зад? Мне и садовник об этом сказал.
