Смешно сказать, но Уду иногда ужасно хотелось поступить куда-нибудь в университет на философский или литературно-художественный факультет, нет, не диплом иметь, он этих дипломов мог тонну купить, хоть Сорбонна, хоть Йельский… а именно ему хотелось по-настоящему — студентом — на лекции ходить, знания эти впитывать, отметки в зачетку получать. Чтобы изнутри знать, что сами в себе чувствуют и про себя располагают такие люди, как Манкин. Магия их легкой развязности, легко дающейся велеречивости, их способности к языкам, ненатужное — между делом — остроумие действовали неотразимо и обостряли чувство ущербности. У него была даже мысль нанять репетитором какого-нибудь академика с мировым именем, сейчас же у них плохо все, бедствуют, так вот нанять корифея-светоча и где-нибудь на даче заниматься науками, выучить обязательно латинский язык, поднатореть в гуманитарной области, немножко в физике, чтобы обрести подобающее лицо. Чтобы не при этих тусовочных обмылках, артистках Дома актера и всяких неграмотных эстрадных звездах, манекенщицах и прочих, а на каком-нибудь высоком светском рауте, среди просвещенной понимающей публики подойти к камину, прислушаться к умному разговору интеллектуалов высшей пробы и, дождавшись, когда можно будет что-то сказать, к месту, впопад, вдруг на чистейшей латыни легко, играючи, будто с детства бродил по Риму времен Суллы или Юстиниана, произнести старолатинский рифмованный афоризм:
— Что же, господа, mors certa, hora incekta[2].
Зная об этом комплексе босса, Юджин решил использовать рассекреченный кагэбэшный метод скоростного обучения языкам при помощи так называемого эффекта «25-го кадра». Кинопленка движется со скоростью двадцать четыре кадра в секунду и после двадцать четвертого кадра обучающемуся «подсовывают» двадцать пятый кадр с определенным лингвистическим текстом, который сразу воспринимается подкоркой, минуя сознание. Ты ничего не делаешь, только смотришь, и все языкознание само откладывается где-то на задворках памяти. Уд согласился, Юджин пригласил педагога, тот пару дней попробовал — ничего, абсолютно пустая сеть, ни одного слова у босса не зацепилось. Педагог и Юджин даже переглянулись: у этого человека нет подсознания?
Пробовали его учить языкам традиционно — тот же нулевой эффект. Природа начисто обошла Уда по части лингвистических способностей. На втором уроке он едва не задохнулся при старательной попытке правильно произнести сложный начальный звук в английском слове «орел» (eagle). Нижнюю губу свело в далеко выпяченной позиции, спазм перекрал дыхательные пути, глаза закатились, Уд принялся бессознательно шарить перед собой руками в направлении педагога, который, увидев, что ученик бездыханно сполз со стула на пол, безумно испугался и сбежал с виллы, даже не взяв плату за первое занятие.
Правда, Юджин все-таки научил Уда сносно изъясняться по-русски… Но даже после Юджино-вой натаски у босса иногда проявлялась в речи какая-то восточная цветистость с душком брутальности. Как ни вытравлял ее учитель, а она, видимо, сидела в ученике очень глубоко. Уд мог сказать приглашенной на виллу пассии: «В любви придумывать людям ничего не надо, она производится из подручного материала. У вас есть розанчики, а у нас — баклажанчики. Поняла?». Юджин услышал эту цветочно-овощную пошлятину, наблюдая за свиданием по монитору в помещении дежурного охранника, и едва в землю не провалился от стыда. Но, к изумлению Юджина, пассию этот пассаж Уда не только не покоробил, а явно понравился. Она засмеялась и одарила его «поце-луйчиком» в набрякшее темечко. Через некоторое время она называла его «мой баклажанчик». Это была дама полной зрелой сочащейся августовской спелости, к каким босс — до того, как впадал в свою отключку — испытывал слабость…
А неприязнь Уда к Юджину в часы накануне свидания с Афродитой возникла и вправду на пустом месте, ни на чем, на виртуальном пятачке, в порожняке реальности, которыми, по-видимому, и являются наши сновидения. А дело в том, что бог снов Онейрос подсунул Уду оскорбительную реплику Юджина на такой сценической площадке: будто бы сидят они со спичрайтером в зимнем саду, все идет хорошо, Уд в хорошем настроении, назревает ужин, и Уд спрашивает Юджина, что тот больше любит: шампиньоны в сметане или жюльен из дичи, на это Юджин (это все во сне, во сне) ему говорит:
— Видишь ли, босс, вообще-то шампиньоны и жюльены я ЕМ, а ЛЮБЛЮ я Достоевского и Кьеркегора.
Конечно, наяву Юджин себе никогда бы не позволил обратиться к боссу на «ты», это во-первых, а, во-вторых, такой выпад с «ем» и «люблю» был немыслим даже в начале его службы на босса, а тем более теперь. Но, проснувшись, Уд очень хорошо запомнил эту реплику и на Юджина затаил, ничего не мог с собой поделать, хотя и понимал, что люди не ответственны за то, что наговорили во сне. Как бы то ни было, Уд решил, что высокомерие, какое прозвучало в реплике Юджина, не могло быть привнесено в его сон случайно, ни с того ни с сего, видимо, его мозг как-то резонировал с мозгом спичрайтера и по недосмотру медиума стал поляной, куда птица-секретарь ненароком обронила свое перо…
Бедный журналист знал, что такое охладевший босс. Когда Уд, опустив веник в шайку с кипятком, сказал Юджину: «Пройдись по спинке», у Юджина отлегло: прощен! Массажисты вежливо посторонились, Лапиков сделал вид, что доволен их примирением. Уд фыркал, все время пробовал рукой, на месте ли лейкопластырь, отдувался от горячего пара, брызгался холодной водой. Уд саун не любил, только русская баня с шайками, с водой, с вениками, с мокрым паром, с камнями, на которые плескали из банки пивко или эвкалиптовую настойку.
— Значит, любишь, говоришь, Достоевского и Кьеркегора? — тихо сказал Уд, лежа на верхней полке на животе с повернутой к Юджину головой; Юджин как раз вибрировал веником в сантиметре от спины босса, не касаясь ее, а только судорожно будоража, баламуча над ней прослойку обжигающего воздуха. Спина была красная, в слизи, излившейся из пор. Дурман реанимированной рощи окутывал облаком закуток парилки. Три-четыре листика березовых впечатались в бос-сову кожу на плече и в ложбинке.
— Что Достоевский? — просто переспросил, склонясь к уху босса, Юджин, он сам от зноя и пара едва не плыл, да и трясение веником его самого порядком вымотало. — Достоевский — что? Что вы сказали?
«Нет, не он. Бред. Не виноват», — сказал себе уд и повернул лицо к стенке. «Приласкай его. Он ни в чем не виноват. Мало ли что может присниться… Ты же не самодур. Ты же не эти… ну, которые новые…» И, повернув к нему простившее лицо, вслух сказал:
— Юджин! Хватит. В бассейн!
4
Она подставила птичке губы, и та прильнула так нежно к милым устам, словно ощущала всю полноту счастья, которое ей было дано.
— Пусть поцелует и вас, — сказала Шарлотта и протянула мне канарейку. Клювик проделал путь от ее губ к моим, и когда он щипнул их, на меня повеяло предчувствием сладостного упоения.
— В ее поцелуе есть доля алчности, — сказал я. — Она ищет пропитания, и пустая ласка не удовлетворяет ее.
Гёте. Страдания юного Вертера.После парилки сидели в халатах в зимнем саду втроем: Уд, Юджин, Лапиков. Здесь, на территории зимнего сада, располагался ни на что не похожий персональный туалет босса. Уд не знал, что французы называют подобные помещения «кабинетом задумчивости». Но у Уда это место пришлось бы назвать «парком задумчивости». Хваленые галлы при всем их гаргантюа-раблезианском остроумии-размахе вряд ли могли и вообразить что-либо подобное.
Этот, выражаясь модно, амбициозный проект Уд вынашивал бережно, трепетно, как годами страдавшие бесплодием царицы и королевы вынашивают посланный, наконец, небом плод долгожданного наследника. Он просто трясся над ним. Выписал из Санкт-Петербурга того реставратора-краснодеревщика, который реставрировал для Царского Села трон Екатерины И, и тот соорудил ему за бешеные деньги стульчак в виде трона по собственным эскизам. Никаких «евроунитазов», только трон. Спинку из кедра краснодеревщик увенчал фигурами двух птиц из позолоченной бронзы, они смотрели в разные стороны — вещая птица гамаюн и мифическая птица сирин. Подлокотники из италийской пинии с инкрустациями. Сиденье по ободу сначала было обито слоем батисты и парчи, но оказалось, что эти материи неприятно холодят ягодицы, и их заменили на более теплый по цвету и ощущению лиловый бархат. Удова пружинистая попа просто утопала в бархатной оторочке — будто в подушках на оттоманке восточного сибарита.
В окрестностях «кабинета задумчивости» обитала ручная канарейка. Постельничий держал ее вне клетки. Она по своей воле сама никуда далеко не отлучалась и любила пить воду изо рта хозяина. Уд набирал полный рот минералки, немного запрокидывал затылок, раскрывал рот, она подлетала, вцеплялась лапками в его подбородок, окунала клювик и пила, раз от разу задирая головку. Иногда было нестерпимо щекотно. А однажды на Уда даже напало состояние сладострастной отключки.
