И через минуту с улицы хлынули чьи-то голоса, вкатились в калитку, заполонили двор грузинской речью... Им сверху торопливо и радостно отвечала Манана, голосом будто поднимая гостей, зазывая на террасу и в большой светлый зал наверху...
И там уже, внутри, голоса зазвучали раскатисто, звонко, с трехголосным смехом... И сразу же у нас, внизу, мечтательно и тревожно отозвался трехголосием хорал...
Везло нам сегодня – вернее, мне. Очень мне сегодня везло. Я не могла взять в толк – как это никто, кроме нас, не заглянет в это уютное логово, в мягкую полутьму полуподвала, где ласково белеют грубые деревенские скатерти на столах и вновь расцвел виноградник в Эдеме... Наткнулась взглядом на свой бокал с вином и разом все выпила.
– ...Вот о том, как она выбиралась из-под тел, разгребала землю одной рукой – другая онемела, пуля задела плечо... – о том, как бесконечно медленно она выползала, выплевывая комки глины и песка, задыхаясь, высмаркивая с кровью ледяной ночной ужас... как выпрастывалась из могилы, будто новорожденный из чрева... – об этом я никому никогда, кроме Адама, не рассказывала. И вам не расскажу... Но она выползла, долго сидела на краю ямы, баюкая раненую руку, и колыбельной для нее были вздохи этой могилы – та еще шевелилась, волновалась и, кажется, очень жалела, что отпустила добычу... Наконец, она поднялась и побрела лесом в сторону соседнего села... Шла до рассвета, наконец дошла... но на околице ее засек патруль – проклятая белая рубашка, хоть и была запятнана кровью и землей, но не вся – выдала в темноте. Крики, выстрелы... она забежала в какой-то сарай – он оказался хлевом – и зарылась в огромную кучу соломы в дальнем углу, у стены. Может, это была... как это? силосная яма... не знаю... Еще минута, две... ее должны были схватить, ведь они видели, куда девчонка забежала... Но произошло чудо. Огромный боров, – он лежал неподвижно у другой стены сарая, нехотя поднялся и так вразвалочку потрусил к ней... подошел и... улегся сверху, накрыв ее своим телом... Через минуту они вбежали – сиплое дыхание, крики, безостановочная тупая матерщина... Стали перерывать штыками всю солому в хлеву, пришли в ужасную ярость... Если б ее нащупали, то, конечно, убили бы, перед тем превратив в раскатанную по полу тряпку... Но боров лежал на боку, не двинувшись ни на пядь... а эти звери в человечьем облике оказались гораздо тупее, чем животное...
Наконец, они выбежали из сарая, решив, что она выскользнула в темноте наружу... И в то же мгновение боров тяжело поднялся и вернулся на старое место...
– Поразительно! – вскричала я, смахнув нож со стола. Испуганная моим выкриком или резким движением, кошка метнулась вдоль окна во двор.
– Это был мой личный Праведник Мира, – сказала Мирьям. – И с тех пор я никогда не ем свинины. Где бы ни оказалась, чем бы меня ни потчевали – я не притронусь к свинине. Обычно люди понятливо кивают – да-да, традиции, кашрут... Я отвечаю им: плевала я на ваш кашрут!.. Я давно уже не хорошая девочка, я плюю на кашрут, на традиции и любые идиотские приличия! Просто не ем свинины. Точка.
Снова послышались во дворе оживленные голоса, мелькнул в проеме двери бежевый плащ, и вошла пара, он лет пятидесяти, она – гораздо моложе, я узнала в них актеров театра «Гешер». Они остановились на пороге, вглядываясь в полумрак, и актриса проговорила:
– Вон туда, в уголок!
Но тут за их спинами возникла Манана, как всегда, гостеприимная и сердечная.
– Может, хотите в верхний зал? – предложила она. – Мы там недавно ремонт закончили, кондиционер поставили... Здесь сыровато в дождь...
И гости переглянулись и поднялись в верхний зал...
– Опять пронесло, – сказала Мирьям. – Кондиционер в такой холодный день – действительно, великое благо...
Мы замолчали.
Во дворе, как это бывает в горах, стремительно угасал скудный свет февральского дня, буквально за пять минут процедив стадии сиреневого, лилового, чернильного; наконец, завис над единственным фонарем дымчатым ореолом, повторив тот же электрический круг на мокром камне двора...
Виноградник с единственной изюмной кистью, терраса, мелькающая там и тут кошка освещены были только этим фонарем и светом из окон верхнего отремонтированного зала...
– Раньше я лишь читала о подобных историях счастливого избавления, – пробормотала я, – и всегда думала, что во многом это – литература...
– История... счастливого избавления?! – повторила она и захохотала. Было что-то откровенно презрительное и страшноватое и в том, как она это сказала, и в том, как отрывисто и сухо рассмеялась. – А закажите-ка, пани, еще чего-нибудь выпить... – проговорила она, отсмеявшись. – Только это я угощаю вас, договорились? – Обернулась к узкому проему в кухню и позвала: – Послушайте... Будьте любезны! – Когда показалась Ольга, спросила: – У вас есть что-нибудь покрепче? Коньяк, виски, бренди? Водка, в конце концов!
– Есть коньяк... – с готовностью отозвалась та, но как-то опасливо на меня покосилась. – Сколько принести?
– Грамм по пятьдесят? – спросила я Мирьям, и та без улыбки ответила:
– Для начала...
Через минуту нам принесли две рюмки на подносе. Я-то помнила, что я за рулем, но подумала – пусть на столе стоит, для симметрии...
– Вот вы сказали, – вдруг заговорила она возбужденно, – «история счастливого избавления»... Ну да, конечно... В конце концов, пробыть в могиле пару часов... что тут особенного...
И подалась ко мне через стол, тюкнула своей рюмкой об мою:
– Тогда выпьем – черт с ним, за это тоже, разумеется, надо выпить... – Опрокинула махом в рот все, что было в рюмке. – Но я в могиле не два часа... – проговорила она, глядя блестящими глазами, – я в могиле два года провела!
Ну-у, поехали, подумала я... Как-то непохоже, чтоб пила она, бедняга, без особого ущерба «госдепартаменту».
– Мирьям... – проговорила я осторожно...
– Ладно! – воскликнула она. – Мы отвлеклись! Крутим дальше это кино! – И ударила ладонью по столу. – Это всего лишь кино, как мы и договорились... Рассказчик должен быть отчужден... На чем я остановилась?... Да! Она, она, я говорю, провалялась в хлеву до следующей ночи... Плечо болело ужасно, рука опухла и онемела, голод, как живое существо, пожирал ее изнутри...
Раза два в сарай кто-то заходил, и всякий раз за минуту до того, как раздавался скрип двери, боров поднимался и, тяжело вздыхая, словно исполнял какую-то принудительную обязанность, направлялся к вороху соломы и прятал ее, накрывал своим телом...
Ночью она выбралась из хлева и постучала в дверь крайней хаты. Ей уже было все равно; она не знала, зачем стучит ночью в чужую дверь. В лучшем случае ее бы прогнали, а могли и немцам сдать... Ведь вы знаете, наверное, что за выдачу еврея местное население получало от немцев вознаграждение? Продуктами, вещами... Сдавали очень многие... Но ей было уже все равно, она просто умирала от боли, голода, слабости, потери крови... Ну, и постучала... Минут через десять дверь приоткрылась... Можно представить ужас хозяйки: на пороге стояла совершенно седая, бледная, как мертвец из могилы, девушка в кровавой рубахе... Хозяйка отшатнулась, вскрикнула: «Уходи, уходи!» – и захлопнула дверь. Все поняла... Уж очень громко выли накануне те, на поляне... И выстрелы, конечно... Но когда она сползла с крыльца и легла прямо в траву у поленницы, потому что совсем не было сил и болела рука... она услышала, что дверь опять отворилась, шепотом переговариваясь, вышли двое, подхватили ее подмышки и волоком втащили в дом...
Я даже не заметила, когда выпила свою порцию коньяка. Должно быть, машинально. У меня тяжело и медленно стучал в висках пульс, и замирало сердце.
К тому же я начала покашливать от ее беспрерывного курения.
А она как назло опять потянулась к пачке, достала и закурила новую сигарету, последнюю... Повертела пустую пачку и отбросила на стол...
– А теперь пусть та милая девушка принесет еще выпить!
– Не надо! – сказала я. – Послушайте... Не стоит...
Она удивленно взглянула на меня, сощурилась, на лице ее переплелись морщины.
– Вы, кажется, решили, что я алкоголичка? – спросила она приветливым тоном. Улыбнулась. – Ну хорошо... Так и быть, едем дальше без горючего и без смазки мотора...
И замолчала, как будто забыла, про что рассказывала, забыла, где она, каким путем сюда попала... Несколько мгновений, подняв голову седого стриженого мальчика, озиралась в полутьме, будто проверяла – не сидит ли там, в углу, воскресший Пабло... А иначе – откуда идут эти звуки...
– Да, – наконец проговорила она, – вы правы, конечно... Счастливое избавление, именно так. Ведь они могли меня сдать, но не сдали. В тот раз не сдали. Страшно рисковали, между прочим... У них было трое малолетних детей, старик-отец, лежачий, парализованный... Да... Не сдали в тот раз. Промыли рану, перевязали – у хозяина, по счастью, были какие-то навыки, он помогал ветеринару... даже накормили, чем было... и Семен – так хозяина звали – пошел в сарай и вернулся с лопатой... И... стал копать. Новую могилу. Для меня.
