– Как?! – тупо спросила я.
– А вот так, – просто и спокойно ответила она. – Некуда было меня девать, понимаете? В любой момент кто угодно мог войти – соседи, родные. У них свояк в полицаях служил! Да и от детей надо было скрыть, чтобы не проболтались... Так что Семен выкопал яму рядом с печью. В ней можно было сидеть, согнувшись. Поверху клали доски, на них – цветастый половичок, а на него – ведерко с углем. Я, к счастью, маленькая была, хрупкая, как ребенок. Много места не занимала... – Мирьям тряхнула головой, странная гримаса – от боли или от смеха – снова съежила ее лицо. – Так что... как у нас там обстоит дело с эпическим зачином? – и сидела она так два года в могиле... Ночью только выпускали – по нужде и поесть чего-нибудь... Все остальное время надо было терпеть до потери сознания. Никто ведь не думал, что это счастливое избавление настолько затянется... Надо было переправить ее куда-нибудь, да как-то не получалось. Вот и сидела... Черви по ней ползали, ну, все как полагается. В могиле как в могиле. За эти два года у нее выпали волосы, сошли ногти на руках, глаза гноились, она ведь света не видала совсем... а помирать никак не хотела... – Мирьям горько хмыкнула. – Упрямо не хотела благодетелям подарить Счастливое Избавление...
Я рывком поднялась, вышла во двор, и некоторое время стояла под сплетением истощенных виноградных ветвей в круге желтого света, шумно вдыхая и выдыхая иерусалимский воздух с холодным дождем вперемешку – бурно, до слез выкашливая дым...
«Ты виноградник, – доносился из полутьмы звенящий голос Васо, – ты виноградник, что вновь расцвел... Благоуханный плод, взращенный в Эдеме...»
Сверху, облокотясь на перила террасы, за мной наблюдала смутная Манана.
Я улыбнулась ей в темноте.
...По пути назад заглянула в кухню. Ближе к вечеру, к урожайному времени, явилась еще одна официантка, Наташа. Странно, что все посетители шли прямиком наверх, во второй зал, а у нас внизу так никто и не появился... Я постояла в дверях, дожидаясь, пока Ольга поднимет на меня глаза, и сказала:
– Еще два по пятьдесят принеси, ладно? Та кивнула. Мирьям безучастно слушала грузинский хорал.
– Хорошая это штука... – проговорила она, когда я рухнула на стул. – На меня, глухаря, действует, как наркоз...
Появилась Ольга с двумя новыми рюмками коньяка.
– Вы хотите споить меня? – улыбнулась Мирьям. – Или сами хотите наклюкаться?
– Так они вас все-таки сдали? – отрывисто спросила я. Она улыбнулась, покачала головой.
– Не надо так... – проговорила мягко. – Они не виноваты... Ну, посудите сами: сколько можно было меня держать? Я никак не умирала, выпустить меня в таком виде – лысый скелет – натурально, было опасно... Они пригласили свояка, поставили ему угощение, повинились... Обсудили – как лучше это дело сгладить... И ночью он вывез меня на телеге, просто подкинул к воротам лагеря.
Опустив голову, Мирьям переставляла на скатерти несколько предметов: зажигалку, пустую пачку из-под сигарет и пудреницу, в которую, видимо, смотрелась, пока меня не было... Выстраивала их в ряд, потом меняла местами... словно пасьянс раскладывала...
– Вот вы удивились, что люди, которые два года, страшно рискуя, прятали полумертвую девочку, в конце концов выкинули ее на улицу... Да, признаться, и меня это мучило много лет. Возможно, чтобы разобраться во всем этом, я пошла учить психологию в Беркли... В конце концов поняла... Видите ли, милосердие и страх, добро и жестокость не распределены между разными людьми, а соседствуют в каждом человеке. И всякое чувство не бесконечно... Они устали от своего милосердия, эти обычные люди, которые все-таки спасли же меня, спасли! Довольно того, что за меня они не получили вознаграждения, а наоборот, только кормили – пусть скудно, ужасно, но – кормили! Могли убить, закопать где-нибудь ночью... но не сделали этого... Знаете, человека надо жалеть и никогда не взваливать на него непосильную нравственную ношу...
– Постойте! – оборвала я. – Мне плевать на причины, по которым выбрасывают человека на явную гибель...
Дальше, что было дальше – он оставил вас у ворот лагеря... и?..
– Он торопясь, пока не засек патруль, вывалил меня с телеги в траву. Я ж доходила от истощения... И вот это было счастьем – просто лежать в траве, не скрюченной, а вытянувши ноги. Счастье, потому что скоро наступило утро. Впервые за два года наступило утро... Понимаете?
– Но ведь вас могли убить! – крикнула я.
– Могли... – согласилась она. – Ну, так убили бы... Подумаешь! Вы представить себе не можете, сколько раз за те два могильных года я жалела, что выползла из ямы! Дура, дура проклятая, говорила я себе, давно бы лежала спокойно, как все... Но самое-то интересное в том, что как раз там, в лагере, я и встретила свое Счастливое Избавление... Один из пленных, американец итальянского происхождения, врач... Бассо его звали... Он выуживал из помоев офицерской кухни яичную скорлупу, толок ее на нарах круглым камнем и заставлял меня есть... Ведь это кальций, понимаете? Толченая скорлупа противно скрипела на зубах, но очень быстро у меня отросли волосы, ногти... Великий Кальций!.. А когда лагерь освободили и стало ясно, что мы живы, Бассо добыл для меня через американцев документы и увез с собой в Штаты... Там мы поженились, а еще через пять лет расстались, так вышло... Никто не виноват, просто я его не любила. Он был мой друг, мой спаситель... но брак на этом не держится. Нужна любовь. Нужна такая влага души, чтоб всхлипывала, дрожала, наполнялась до краев... А я высохла... И никого не любила... кроме Адама...
– Почему же вы его не искали?
– Где? Кто мог представить себе его путь – все поиски мне представлялись бессмысленными. Просто я знала, что он где-то жив. Хотя сто, двести, тысячу раз мог погибнуть... Но почему-то я была уверена, что он жив, и с этим жила сама...
Она подняла голову и посмотрела в окно, откуда просматривался двор и фонарь со светящимся ореолом... Я видела, что она сильно устала, измучена своим рассказом... Что жестоко ее спрашивать о чем-то еще... И надо наконец оставить ее в покое... Довольно! Сейчас рассчитаюсь и провожу ее до отеля.
– А вот теперь расскажите, как вы его встретили, – попросила я.
Она вдруг улыбнулась, провела ладонью по серебристому ежику на голове. Я представила, как прямо и красиво была посажена эта голова в юности, если даже сейчас в повороте ее сквозит некое изящество.
– Тогда... – проговорила она медленно, – самое время выпить... за международный конгресс биологов! Сан-Франциско! Семьдесят первый год!.. – Она опрокинула в рот янтарного цвета жидкость... выждала несколько мгновений, лаская ее во рту... проглотила и сказала просто, обыденно: – Я работала там переводчиком... Потом много раз (я заставляла его снова и снова) Адам рассказывал так: он стоял за кафедрой, читал доклад и вдруг увидел женщину, которая напомнила ему его первую любовь. Горло у него перехватило, он еле договорил до конца. Может быть, какая-то дальняя родственница? – думал он, а в перерыве подошел к ней и сказал: «Простите, пожалуйста, не сочтите за навязчивость, но, может статься... дело в том, что ваше лицо мне очень напомнило...»
«Адам, это я...» – сказала она.
«Что!!! – крикнул он. – Я искал тебя, мне сказали, что все расстреляны!..»
«Да, – сказала она, – это чистая правда. Меня убили. Но я выползла из ямы...»
– К тому времени я была настоящей американкой, – продолжала Мирьям. – Он – израильтянином до последней жилочки, это ведь особые люди, пронизанные своей страной насквозь, как лесная почва корнями, не важно – любят они ее или не очень... Лет пять, как он похоронил жену. Я давно была свободна... Мы поженились... И прожили вместе двадцать один год. На две страны жили: полгода в Америке, полгода в Израиле...
Она задумчиво повертела в пальцах пустую рюмку, отставила в сторону... подняла на меня глаза:
– Иногда бывало тяжело... Он прожил без меня целую жизнь, много перенес такого, о чем вообще никогда не говорил. Конечно, это был совсем не тот мальчик, которого я так любила когда-то... Но... если становилось особенно тяжко, я входила в ванную, глядела в зеркало и говорила себе: «Ты понимаешь, что ты нашла Адама?!»
Я боялась спрашивать о дальнейшем. Мне хотелось бы, чтобы ее рассказ на этом остановился. Вот они встретились и живут вместе. Встретились и живут, долго и счастливо. Или, может, не очень счастливо, потому что каждого по ночам терзает его жизнь... Но все же они живут вместе – Адам и Мирьям...
– Потом он уехал на симпозиум в Берлин и там скоропостижно умер, – быстро и бесстрастно проговорила она. – Я осталась дома в Сан-Франциско и не поехала в Израиль на похороны. Друзья и родные были возмущены, с полгода Гиди, его сын, не отвечал на мои письма и бросал телефонную трубку, если я звонила... Но однажды, когда у нас обоих прошла первая боль, я все объяснила ему: «Я прожила без него полжизни, – сказала, – зная, что он где-то жив. Хочу и дальше думать, что он жив и просто ушел к другой женщине. Так мне легче, понимаешь?..»
