Дина Рубина - Всегда, всегда? (сборник)

Ознакомительная версия.

– В чем дело, Кося, – говорю я тогда с небывалым мужеством. – Ты, конечно, сделал мне предложение с цветами и перед папой, вся столица знает, конечно, что ты мой муж, но если радийный голос Татьяны Евсеевны зовет тебя так трубно и ты внимаешь ему за тыщу километров, так вали себе в Таллин, хотя я ничего не понимаю и все смешалось в моих представлениях о мужчине.

Кося садится на диване и говорит мне:

– Анна! Ты прямолинейна, как гвоздь! Неужели ты не понимаешь, как я тебя люблю! Но у Татьяны Евсеевны может начаться обострение гастрита, у нее может сесть голос, а голос – это ее богатство. Мне надо поехать и разобраться в своих чувствах. Мне нужно время, дай мне время!

А я слушаю его и вспоминаю, что корректировала все это у одного писателя.

Словом, покупаю я Косе билет до Таллина, покупаю ему носки и трусы и провожаю в аэропорту, как жена провожает мужа, хотя, повторяю, все, что я знала и понимала в жизни, смешалось и рассыпалось.

И вот Кося возвращается в Таллин и начинает звонить мне, как сумасшедший, каждый день. Как ему плохо, бедному, и как там я, и с кем я без него, бедного… Кося, кричу я, на какие деньги ты звонишь? Не волнуйся, говорит, мне Татьяна Евсеевна одолжила. Как же так, Кося, кричу я, потому что очень плохая слышимость, – это ж бог знает что, в смысле этики. С чего мы возвращать будем? С моей корректорской зарплаты? Анна, кричит он в ответ, ты прямолинейна, как гвоздь!..

Ну, а я худею и страшнею настолько, что впервые в жизни пропускаю в гранках одной научно-популярной книжки ужасную опечатку, которую прежде ни при каких обстоятельствах ни за что бы не пропустила: я прозевала подпись под фотографией: «Дубовый член первобытного человека», в то время как подпись должна была быть «Долбленый челн первобытного человека». В общем, такой скандал, что и передать трудно. Правда, на летучке у главного меня многие редактора защищали. Упоминалось, что фотография долбленого челна была некачественной, размытой и что следует принять во внимание неприятности в моей личной жизни.

Маринка, человек просветленный до циничности, как и всякий талантливый детский писатель, говорит мне: «Езжай. Там разберешься. Там увидишь, кто держит его за… его долбленый челн».

И вот я лечу и прилетаю в Таллин, прекрасный туманный город, которого я просто не вижу, потому что седеющие Косины кудри заслоняют от меня ратушу, соборы, черепичные крыши и прочие виды.

Кося везет меня в свою комнатенку в дощатом коммунальном доме на окраине города, очень суетится и успевает по пути рассказать чудовищное количество анекдотов. Я натужно улыбаюсь сизыми губами, потому что ситуация мне совершенно не ясна, и тошно мне не столько оттого, что не могу понять – замужем ли я, сколько оттого, что не могу понять – разведен ли Кося. Вот такое восточное воспитание дал мне мой страшный папа, по дяде – перс.

В дощатом домике с тремя соседями и холодным туалетом события и вовсе разворачиваются в сюрреалистической плоскости. Представив меня соседям как двоюродную сестренку из Киева, Кося жарит на общей кухне свиные отбивные, одновременно весело рассказывая мне, сколько денег он выручил за прошедший месяц, насобирав в соседнем лесу пустых бутылок… Кто-то входит в кухню, толчется у столов, уходит – Кося комментирует все очень смешно.

– Мой сосед – алкоголик, – шепчет Кося. – Вообще он голубь, но, когда напьется, воркует сильно, через стену слышно…

Чахлые балтийские сумерки долго колеблются за окном, не в состоянии сгуститься в ночь, и тут является с бутылкой коньяка довольно трезвый еще актер, Косин друг, – забыла, как его звали.

И вот, когда, слегка выпив, Кося выбежал из комнаты – перевернуть на сковороде отбивные, друг его – забыла, как его звали, – вдруг говорит мне грустным мягким голосом:

– Аня, мне кажется, вы такой искренний, симпатичный человек, неужели вы не видите – с кем связались?

– Вы пьяны, – с достоинством бедной швеи отвечаю я на это, – и не смейте говорить о Косе гадости.

– Я, конечно, пьян, – подтверждает он грустно, – но вам от этого, увы, не легче.

– Кося мой муж! – гордо говорю я и с тоской чувствую, что все это я уже вычитывала, и не у одного писателя, а он – вот забыла, как его звали! – поморщился так досадливо и говорит:

– Да какой там муж! Он прекрасно живет все это время с Татьяной Евсеевной. Они очень друг другу подходят. Они и расходились, чтобы вот эту комнату оттяпать.

И тут с горячей сковородкой возвращается из кухни веселенький Кося и еще успевает в остывающей тишине рассказать два еврейских анекдота с великолепным – он все-таки очень артистичен был – акцентом.

– А что, собственно, случилось? – наконец интересуется он.

– Кося, – спрашиваю я деревянными губами, – а ты с Татьяной Евсеевной договорился, что ли, что я тут с тобою маленько поживу? Она тебе отпуск дала?

Тогда Кося переводит взгляд на этого своего хм… друга – жаль, что забыла, как его зовут, – и с ледяным бешенством цедит:

– Ну, ты… какого… в чужую жизнь… – Хватает за грудки этого милого, как впоследствии я поняла, человека, и поскольку сковородка ему мешает, он бросает ее на пол, и отбивные разлетаются по щербатому некрашеному полу. Кося и друг его, сгрудившись, топчутся и матерятся, скрипя зубами.

Вся эта интермедия совершенно выпадала из моей тихой жизни, с желтыми листами корректуры, спокойными вечерами со строгим папой, и стало вдруг очевидным, что семейная моя жизнь, хрупкая, как лист мацы, хрустнула, и раскрошилась, и затоптана.

В это время Косин друг поскользнулся на отбивной, рухнул, и Кося сел на него сверху и закрутил ему руку за спину.

Я встала, надела куртку и пошла к двери.

– Стой, Анна! – заорал Кося, сидя верхом на этом милом человеке. – Ты что, ты веришь этому мудаку?!

Он схватил меня сзади за воротник, и я задохнулась.

– Едем!! – орал он, сильно меня потряхивая. – Едем к Татьяне Евсеевне! Только она расскажет тебе, как я страдал!

Он потащил меня в холодную хлябь весеннего дождя, встряхивая по пути и матерясь в адрес своего… ну, давайте все-таки я буду называть его другом…

Потом он впихнул меня в подвернувшееся такси, ввалился рядом, и мы поехали зачем-то к Татьяне Евсеевне – что-то там выяснять, хотя все уже мне было ясно.

Татьяна Евсеевна открыла дверь рывком, словно стояла часа два в темном коридоре, приникнув к глазку.

– Идиот! – сказала она Косе глубоким звучным голосом, совсем не обращая на меня внимания. – Чего ты приперся среди ночи? Ты истерзал мое сердце! Ты погубил мою жизнь!

И у меня мелькнула мысль, что Татьяна Евсеевна, должно быть, не только последние известия читает по радио, но и в радиоспектаклях, пожалуй, играет.

– Таня… – вибрируя всем телом, проговорил враз обмякший Кося. – Меня предали, Таня…

Она круто повернулась и пошла, сильно стуча деревянными сабо, в комнаты. Кося ткнул меня пятерней в спину, и, споткнувшись на пороге, я тоже влетела в квартиру, после чего дверь захлопнулась. Здесь, в коридоре, Кося, как-то сразу угомонившись, снял куртку, переобулся в домашние тапочки и зашлепал следом за Татьяной Евсеевной. Кажется, обо мне они подзабыли. Я потопталась в коридоре и тоже пошла в столовую. Там оказалось очень уютно, по-видимому, у Татьяны Евсеевны был тонкий вкус понимающей в жизни, близкой к климаксу дамы. И я разглядела ее наконец: очень интересная женщина была Татьяна Евсеевна: крошечная, на коротковатых ногах, с чудовищным носом и прекрасными черными глазами – она завораживала своим дивным профессиональным контральто.

– Идио-от, – простонала она опять, и я ощутила почти зримо, почти увидела, как звук этого низкого сильного голоса захлестнул арканом Косину шею и потянул к себе, как тянут на поводке упирающуюся собаку. – Что ты хотел, – чтобы люди тебя понимали! Я растеряла всех, я смирилась с людским злом, я никому не верю, я всегда говорила тебе… – На полуслове она пошла в соседнюю комнату, может быть, в спальню, и через минуту вернулась с пачкой сигарет и с какими-то фотографиями. Странно, как умудрялась она дома ходить на таких высоченных сабо… Зачем?

– Но – Таня, – Кося умоляюще протянул к ней руки. – Скажи, ответь, ради всего святого… Ведь мы с ним были друзьями…

– Кося! – Татьяна Евсеевна тем же обкатанным театральным жестом протянула руки к нему, и получилась классическая мизансцена, и от того, что на ногах ее были сабо на толстых подошвах, казалось, что стоит она на котурнах и играет для меня какой-то очень знакомый спектакль. Для меня лично. – Кося! Никто нам не нужен… Мы отдохнем… Милый, мы отдохнем…

И я знаю, что уже раз пять корректировала каждую эту фразу, но в экстремальной такой ситуации не могу вспомнить – у какого писателя.

– Снимайте, снимайте свое пальтишко, – вдруг обратилась она ко мне. Обдуманно употребила уменьшительный суффикс «ишк», для выражения презрения. (Когда я догадалась – что она вытворяет своим голосом, я стала понимать ее как профессионал профессионала.)

Ознакомительная версия.