Ознакомительная версия.
Бедная мама Таня. Чуть не потеряла все свои ветки: и внука и дочь. Она приходила к Тате, останавливалась в ее ногах с испуганным, несчастным лицом.
Тата раскрывала глаза. Спрашивала:
– Ну, что ты пришла?
Тате хватало своей боли. Не было сил на сочувствие. У нее ни на что не было сил.
Выписали первого мая. Праздник. Какой смысл оставаться в больнице на праздник? Все равно все гуляют, кроме дежурного врача. Тата попросила у сестры-хозяйки халат и тапки. Ее вещи обгорели, превратились в хлам.
Сестра вошла в положение и дала линялый халат: на синем фоне розовые тюльпаны.
– Можно не возвращать, – разрешила сестра. Ее звали Зоя.
Тата надела халат поверх рубашки. На рубашке был черный штамп.
Обгоревшие волосы росли клоками вокруг проплешин. Пугало огородное.
В таком вот виде Тата выплыла на улицу, в весну, в праздник.
Ноги были обтянуты тонкой розовой кожей, как будто Тата горела в танке. Лицо тоже обгорело в районе глаз, и кожа гладкая, как леденец. Ни одной морщины, как будто Тата сделала подтяжку.
Зоя вышла ее проводить. Стояла квадратом, все стороны равны.
– Ты почему такая толстая? – поинтересовалась Тата.
– У меня наследственное, – ответила Зоя.
– И ничего нельзя сделать?
– Ничего. Я уже операцию делала, половину желудка отрезала.
– Не помогло?
– Как видишь.
Зоя была молодая, с хорошеньким личиком. Объемы, конечно, не украшали, но все равно видно, что молодая и хорошенькая.
– У тебя парень есть? – не отставала Тата.
– Есть. Азербайджанец. На рынке работает.
– Как зовут? – спросила Тата.
– Юсуф. Азербайджанцы любят большие задницы. Они своих невест перед свадьбой специально откармливают грецкими орехами.
Подошел автобус.
– Ну, я пошла, – попрощалась Тата.
– Всего хорошего, – пожелала Зоя.
Что может быть хорошего в ее жизни – одинокой и обожженной?
Тата вошла в автобус с задней площадки, забилась в угол. Она стеснялась своего вида. Люди могли подумать, что сбежала из дурдома. Но никто не обратил внимания. Все сидели к ней спиной и думали о своем.
Автобус тронулся. Улицы с домами побежали назад.
Какое счастье быть живой и целой и ехать к себе домой. Это и есть все хорошее, что желала Зоя.
Через месяц в дверь позвонили.
Тата открыла и увидела Свету, свою несостоявшуюся невестку. Рядом с ней стояла худенькая девочка лет десяти.
Света отодвинула Тату и, твердо ступая, прошла в комнату Филиппа. С размаха села на его кровать. Посадила рядом девочку.
– Это будет моя комната, – объявила Света.
Она смотрела исподлобья. Взгляд был острый, напряженный, как у мелкого хищника. У куницы, например.
Света ступила на чужую территорию и ждала войны.
Но война не начиналась.
Тата жадно вглядывалась в свою внучку, которую видела впервые.
Девочка не похожа на Филиппа, из другого клубня, но все равно видно, что это его дочка. Видно, и все. Тот же постав головы, немножко вперед. Так же вздрагивает щечкой. Стесняется. Милая…
Комнате суждено было стоять пустой, как мемориал, и пылиться от времени. Пыль – это время. Пылинка – секунда.
Разве не лучше, если комната наполнится жизнью ребенка: его смехом, дыханием, легкими шагами…
– Как тебя зовут? – спросила Тата.
– Ляля, – мяукнула девочка.
Тата наклонилась и поцеловала ее в макушку. Вдохнула родной запах. Волосы пахли ванильными сухариками.
Мне позвонил племянник Гоша и сказал:
– Тетя Люся, давайте продадим наше место на Ваганьковском кладбище.
– Как это? – удивилась я.
– На Ваганьковском очень дорогая земля. Наше место стоит один миллион. Можно продать.
– А урны куда? К тебе на кухню?
В могиле уже стояли две урны с пеплом наших предков. Осталось шесть мест. Одно из них я рассчитывала для себя. В дальнейшем, разумеется. В отдаленном будущем.
Это место на Ваганьковском кладбище со скромным памятником из красного гранита было нашей семейной усыпальницей. Нашим будущим. Продавать будущее…
Я поняла, откуда ветер веет. От Гошиной жены Вероники. Сам бы Гоша до такого не додумался. Ему бы такое в голову не пришло. А Веронике пришло, поскольку она только и размышляет на тему: где взять деньги? Готова продать почку, но не свою, разумеется, а Гошину. Она не работала ни одного дня в своей жизни. Как цыганка.
Веронике сорок лет. Могла бы пойти и поработать, но эта мысль ей чужда и даже враждебна.
Вероника – художница, творческий человек. Вся ее энергия уходит на то, чтобы писать картины: пейзажи, натюрморты, групповые портреты. Пишет она уже двадцать лет. Ее картины не продаются. Почему? Это вопрос. Я в живописи ничего не понимаю и не могу сказать: хорошо или плохо. Подозреваю, что средне.
Вероника выставляет свои картины на выставках. Рассчитывает, что кому-то они понравятся, кто-то их заметит. Но…
Однако начну с самого начала.
В одну прекрасную весну я вышла замуж за Стасика и переехала из Киева в Москву. Мы оба были бедные и бесперспективные. Он – инженер, я – медсестра. Сколько надо было пахать, чтобы заработать на отдельную квартиру…
Стасик пахать не хотел и не умел. Ему нравилось ничего не делать. Такой человек.
Внутри меня сидела какая-то батарейка, которая чикала и гнала вперед. Я не могла смириться с бедностью и скукой существования. Я работала на трех работах. Уставала до тошноты. Меня выручали молодость, и здоровье, и пламенный мотор вместо сердца.
Мы жили с родителями Стасика. Моя свекровь Полина Семеновна была женщина таинственная. Высокая, стройная синеглазая брюнетка. Сочетание синих глаз и черных волос выделяло ее из общего ряда. Ко всему прочему она была смешливая, охотно хохотала – можно сказать, ржала, как молодая кобылица на лугу.
Ее муж Яков Михайлович – ответработник, как тогда называли (значит, ответственный). Он возглавлял какую-то фабрику, сплошь состоящую из женщин. Полина его ревновала, и иногда они не разговаривали по неделе. В доме возникал вакуум. Все передвигались молча, как рыбы. Однако погоду в доме определяла, конечно же, Полина. От нее зависел курс семейного корабля.
Когда-то, в молодости, Полина работала в организации, которая называлась Коминтерн. Чем она там занималась – тайна. Потом тайна прояснилась: Полина внедряла наших шпионов в дружественные страны. Как внедряла? Давала подробные инструкции: где оказаться, к кому подойти. Как быть одетым, что на голове, что в руках.
Работа скорее техническая, но необходимая.
После войны Коминтерн разогнали, почти всех пересажали. Полину не посадили. Как-то пропустили. Наверное, она была мелкой сошкой, незначительным винтиком.
Все коминтерновцы жили в гостинице «Люкс», которая располагалась на улице Горького, неподалеку от Кремля.
«Люкс» расселили. Все получили квартиры в «красных домах» возле метро «Университет». Дома были выстроены из красного кирпича, отсюда название. Сейчас «красные дома» – элитный район, а тогда, после войны, окраина Москвы. Вокруг деревня в садах, бродят коровы и гуси.
Полине предложили трехкомнатную отдельную квартиру на семью из четырех человек: двое взрослых, двое детей. У Стасика была младшая сестра Майка.
Полина замахала руками. Она хотела жить исключительно в центре, исключительно на улице Горького. Она так привыкла. Жизнь на задворках оскорбляла ее, наводила тоску, ввергала в депрессию.
Полине пошли навстречу и дали одну комнату в коммуналке, засунули четырех человек в одну комнату.
Полина ликовала. Пусть тесно, зато центр, самый что ни на есть. Напротив зала имени Чайковского.
Лично я считаю, что Полина поступила как незрелая, недальновидная, практически дура.
Разве не лучше было бы иметь две отдельные спальни плюс общая комната?
Общую комнату заменил диван. Все толклись на диване.
Стасик женился и привез меня из Киева. Пятая.
Мы отправились снимать комнату. Я помню: какой-то мрачный переулок, небольшая толпа из плохо одетых людей. Всем негде жить. Все мечтают снять комнату или хотя бы угол. И в этой толпе я – такая красивая, двадцатилетняя, с пламенным мотором. Разве здесь мое место?
Стасик стоял в кроличьей шапке, синеглазый и безразличный. Снимем – хорошо, не снимем – тоже хорошо.
Стало примерно ясно: наша семья – улей, Стасик – трутень, а я – рабочая пчела. Вот и жужжи.
Мы снимали какие-то жалкие углы. Я всегда была одета не по сезону. Зимой мне было холодно ногам, а весной жарко в синтетическом пальто.
Главный враг человечества – бедность. Бедность – это яма, из которой я карабкалась в одиночку. Стасик предпочитал сидеть в яме. Там надежнее, тепло и сыро.
В конце концов мои родители и родители Стасика отдали нам последние деньги, накопленные за всю жизнь, и мы купили себе кооперативную квартиру плюс мебель. Началась другая жизнь – лучше, ярче, но все равно не моя.
Родился ребенок. Это особый период в жизни. Пожалуй, самый трудный, трудоемкий. И не увильнешь. Инстинкт материнства не пустит.
Ознакомительная версия.
