Я увез ее из этой квартиры, оставив соседку, с которой у Ауры были приятельские отношения, в одиночестве. Правда, примерно через месяц, когда Аура окончательно решила, что останется у меня, она нашла на свое место другую студентку, русскую девушку, которая должна была понравиться кореянке.
Там, на пересечении Амстердам-авеню и 119-й улицы, Аура жила на окраине кампуса. Теперь же из Бруклина ей приходилось ездить в университет на метро, по часу в одну сторону, обычно в самую давку, — и так чуть ли не каждый день. Она могла доехать по линии F с пересадкой на 14-й улице, продираясь через лабиринт эскалаторов и длинных переходов, ледяных и зловещих зимой, добраться до экспрессов линий 2 и 3 и пересесть на местный поезд на 96-й улице. Или могла пройти двадцать пять минут пешком до Боро-холла и сесть на «двойку» или «тройку» там. В итоге она выбрала второй вариант и ездила так почти каждый день. Зимой на этом отрезке было зверски холодно, особенно в тонких шерстяных пальтишках, которые она носила, пока я не уговорил разрешить мне купить ей одно из этих пуховых пальто с капюшоном фирмы «Норт Фейс», упаковавшее ее с макушки до колен в нашпигованный гусиным пухом синий нейлон. Нет, mi amor, ты не выглядишь в нем толстой. Не только ты, любой в нем выглядит как прогуливающийся спальный мешок, да какое кому дело? Не лучше ли быть в тепле и уюте? В этом пальто с застегнутым под подбородком воротником, в капюшоне, с блестящими черными глазами, она была похожа на маленькую ирокезку, высунувшуюся из маминой заплечной сумки, и в холод она уже не выходила ни в чем другом.
Ее ежедневные продолжительные поездки осложнялись еще и тем, что она регулярно терялась. По рассеянности она могла пропустить свою остановку или сесть на поезд не в ту сторону и, погруженная в книгу, мысли, айпод, не замечала, как оказывалась в недрах Бруклина. Затем она звонила из телефона-автомата с какой-нибудь станции, о которой я никогда прежде не слышал: привет, mi amor, слушай, я на Беверли-роуд, снова не туда уехала, — и хотя голос ее звучал совершенно обыденно, подумаешь, очередной замотанный ньюйоркец борется с превратностями жизни в большом городе, она была как будто сбита с толку. Она не любила, когда ее дразнили из-за постоянной путаницы с поездами или умения заплутать в трех шагах от дома, но иногда я не мог отказать себе в этом удовольствии.
С первого и практически до последнего дня нашей жизни в Бруклине я каждое утро провожал ее до подземки, за исключением тех случаев, когда она ехала до Боро-холла на велосипеде и оставляла его пристегнутым на стоянке (однако это так и не вошло у нее в привычку и не продлилось долго, поскольку бездомные пьянчуги и наркоманы Нижнего Бруклина постоянно воровали ее велосипедное седло); или когда шел дождь, или она так сильно опаздывала, что брала такси до Боро-холла; или в тех редких случаях, когда она, как маленький торнадо, разъяренно выскакивала за дверь, потому что время поджимало, а я все сидел в туалете и кричал, чтобы она подождала меня; или в те два или три раза, когда я чем-то так ее достал, что она категорически не хотела, чтобы я шел с ней.
Обычно я все же провожал ее до станции линии F на Берген или до Боро-холла. И хотя в конце концов мы договорились, что, если она едет с Боро-холла, я довожу ее только до магазинчика французского паренька на Веранда-плейс — у меня тоже была работа, и я не мог позволить себе терять по часу в день на прогулки до станции и обратно, — каждый раз она пыталась утащить меня дальше до Атлантик-авеню, или до Боро-холла, или даже до самого университета. В таком случае я проводил день в Библиотеке Батлера — за несколько семестров до этого я участвовал в мастер-классе для писателей в Коламбии и сохранил пропуск — читал, что-то черкал, пытался писать в блокноте или сидел за одним из библиотечных компьютеров, проверяя почту и убивая время просмотром интернет-изданий, традиционно начиная со спортивного раздела «Бостон глоуб» (я вырос в Бостоне). Обычно мы обедали в «Олли», потом шли в «Ким» просаживать деньги на DVD или CD или неспешно прохаживались по «Книжному лабиринту», в результате набирая тяжелую кипу книг, читать которые не было времени ни у одного, ни у другого. В те дни, когда ей не удавалось дотащить меня до университета, она иногда звонила и просила приехать на обед, и примерно через раз мне все равно приходилось проделывать весь этот путь. Аура поговаривала: Франсиско, я выходила замуж не для того, чтобы есть в одиночестве. Я выходила замуж не для того, чтобы оставаться одной.
Во время наших утренних прогулок до метро в основном говорила Аура: о своих занятиях, преподавателях, других студентах, идеях для нового рассказа или повести, или о матери. Когда она была особенно встревожена привычными неурядицами, я старался по-новому воодушевить ее или перефразировал и повторял былые увещевания. Но больше всего я любил, когда она вдруг начинала останавливаться на каждом шагу, чтобы, словно тигренок, поцеловать или укусить меня за губу; любил ее мимический беззвучный смех над моими охами и то, как она обижалась: ты меня больше не любишь, да? — если я не брал ее за руку или не обнимал тогда, когда ей этого хотелось. Я любил этот наш ритуал, за исключением тех моментов, когда на меня накатывало беспокойство: «Как, черт побери, я смогу закончить следующую книгу рядом с женщиной, которая каждое утро заставляет провожать ее до метро и умудряется притащить меня в Колумбийский университет просто для того, чтобы с ней пообедать?»
До сих пор я часто воображаю себе, что мы с Аурой гуляем вместе. Иногда я представляю ее ладонь в моей и немного отставляю руку в сторону. Теперь никто не удивляется человеку, разговаривающему с самим собой на улице, ведь он наверняка говорит через какой-нибудь «блютус». Другое дело, когда у тебя красные зареванные глаза, а губы искривлены плачем. Интересно, что они при этом думают? Какие причины для слез предполагают? Им кажется, что я для них открытая книга.
Это был первый день после смерти Ауры. В Бруклине на углу Смит и Юнион, на другой стороне дороги, я приметил пожилую женщину, готовящуюся перейти улицу, обычную пожилую леди, откуда-то по соседству: аккуратные седые волосы, немного ссутуленная спина, милое выражение на бледном лице со слегка отвисшим подбородком. Она выглядела так, будто в терпеливом ожидании зеленого сигнала светофора наслаждалась октябрьским днем и солнечным светом. Мысль пронзила меня как осколок снаряда: Аура никогда не узнает, что такое старость, она никогда не сможет оглянуться на свою долгую жизнь. Как это несправедливо, крутилось в голове, Аура не станет той милой благовоспитанной старушкой, которой ей, скорее всего, суждено было стать.
Суждено. Было ли мне тогда суждено стать частью жизни Ауры или я вломился без спросу и разрушил предопределенный ход событий? Может, Аура должна была выйти замуж за кого-то другого, за студента Коламбии, за парня, который не мог удержаться от застенчивого поглядывания на нее, сидя за соседним столиком в Библиотеке Батлера или в Венгерской кондитерской? Можно ли с какой-либо долей вероятности утверждать, что нам было что-то суждено, до тех пор пока это с нами не случилось? А как насчет ее собственной воли, персональной ответственности и личного выбора? Когда зажегся зеленый, и я перешел Смит-стрит, заметила ли старушка выражение моего лица? Не знаю. Мой мутный взгляд уперся в мостовую, и я хотел только одного: вернуться в нашу квартиру. Там было больше Ауры, чем где бы то ни было.
Квартира, которую я снимал вот уже восемь лет, располагалась на нижнем этаже особняка. Когда итальянское семейство Риццитано, до сих пор владеющее зданием, жило в нем и занимало все четыре этажа, должно быть, эта «зала» служила им гостиной. У нас же на этом месте была спальня. Здесь были невероятно высокие потолки: чтобы поменять лампочку в свисающей люстре, приходилось карабкаться по пятиступенчатой стремянке, вставать на мыски на ее шаткой верхушке и изо всех сил тянуться вверх; заканчивалось все, как правило, мучительными поисками равновесия, размахиванием рук и неуклюжими покачиваниями. Ты похож на птицу, которая учится летать, как-то сказала Аура, наблюдавшая за моими экзерсисами из-за своего стола в углу. Под потолком вдоль стен тянулся беленый, как и сами стены, гипсовый карниз в неоклассическом стиле — ряд повторяющихся розеток поверх более широкого, из витиеватых листьев папоротника. Два высоких окна с просторными подоконниками выходили на улицу, а между ними, как камин, вздымаясь от пола до потолка, стояло массивное зеркало в барочной раме золоченого дерева — оно было таким кричащим, что сразу бросалось в глаза. Теперь часть зеркала загораживало подвенечное платье Ауры, висевшее на плечиках, закрепленных на бечевке, которую я обмотал вокруг симметричных золотых завитков на самом верху. А на мраморной полке у подножия рамы был сооружен алтарь из разных вещиц Ауры.
