Обездоленная семья переехала в маленькую коммуну Сен-Санс (департамент Сен-Маритим), близ государственного леса Эави – так и произносится: э‑а‑ви, где Дрейфусс Луи-Фердинанд стал лесничим. Он возвращался порой под вечер с фазанами, красными куропатками и прочей дичью, которую супруга-пикардийка превращала в паштеты, сюпремы и рагу. Как-то раз он принес убитую лису, чтобы сделать из нее меховую муфту (зима была не за горами), но Лекардоннель Тереза завопила, побледнев, как смерть, что никогда и ни за что на свете она не станет греть руки в трупе.
Однажды утром, таким же, как любое другое утро, браконьер отправился на промысел с ягдташем и силками на плече. В дверях он, как и каждое утро, обронил: До вечера! Но никто не увидел его ни в этот вечер, ни в другие вечера. Через десять дней жандармы прекратили поиски; вы уверены, что у него не было зазнобы в городе, какой-нибудь милашки? Мужчины-то часто вот так пропадают: кой-где зудит, на молодое мяско тянет, жить хочется, знаем-знаем. Ни единой ниточки, ни следа, ни тела. Лекардоннель Тереза после этого быстро утратила то немногое, что оставалось у нее от жизнерадостности, пристрастилась к мартини: сначала по вечерам, когда лесничий возвращался домой, потом все раньше и раньше и вскоре стала начинать в очень ранний час, когда он уходил. Вермут (18 градусов) поначалу придал ей остроумия (с тех пор Артур Дрейфусс стал молчуном), потом же поверг в весьма опасную хандру, и в результате она, как в «Открытом окне», видела появлявшийся в неурочные часы призрак лесничего. А за ним и другие призраки.
Четвероногого хищника.
Американскую актрису, сыгравшую Клеопатру.
Мясо на руках.
Пыльные веки.
Артур Дрейфусс плакал иногда вечерами в своей комнате, слыша из кухни печальный и хриплый голос Эдит Пиаф и догадываясь, в каких потемках блуждает его мать. Он не смел ей сказать, что боится потерять и ее, боится остаться один. Он не умел ей сказать, что любит ее, это так трудно.
В школе Артур Дрейфусс – крепкий середнячок. С ним легко дружить. Он непобедим в бабках, на время вернувшихся в моду. Девочкам он нравился и был избран вторым красавчиком в классе; лауреат – высокий, сумрачный, готический, с прозрачной кожей, с проколотыми во многих местах ушами – ни дать ни взять пунктир для разрезания, – с вытатуированным на коже ошейником (крученая веревка – результат сильно сдобренного спиртным чтения «Баллады повешенных»), и главное, поэт: трескучие рифмы, вязкие созвучия, глупые слова. Пример: Жить – гнить, смерть – смех. Девочки тащились.
Единственная известная за Артуром Дрейфуссом слабость проявилась на уроке физкультуры: однажды, глядя, как некая Лиана Ле Гофф, 80Е (сногсшибательные чашечки, Джейн Менсфилд, Кристина Хендрикс) прыгает через гимнастического коня, он потерял сознание.
Он ударился глазницей о металлическую ногу коня, кожа лопнула, брызнула кровь. Его аккуратно зашили, и с тех пор под бровью осталась скромная память о сладостном обмороке.
Он не чурался чтения, даже наоборот; любил смотреть кино – особенно сериалы, потому что есть время привязаться к героям, полюбить их, создать подобие семьи, – а еще он любил разбирать (и собирать) все, в чем имеется мотор или механизм. Школа направила его на стажировку к Паскалю Пайену, всем известному как ПП, владельцу гаража в Лонге, где он и нашел однажды книгу стихов и увлекательную работу, от которой всегда черны и замаслены пальцы; он говорил дамам с поломкой: починим в лучшем виде, – ты гений, голубчик, и красавец к тому же; говорил господам с поломкой: починим в лучшем виде, – поторопись, мой мальчик, не век же мне тут торчать; и на этой работе довольно скоро он заработал достаточно, чтобы купить в кредит домик (три этажа, 67 квадратных метров) на краю деревни, в стороне от департаментского шоссе 32, которое ведет в Альи-ле-О‑Клоше, где в ветреные дни булочная Легиффа благоухает на всю округу теплыми круассанами и бриошами с коричневой глазурью вержуаз (но тем роковым утром никакого ветра не было), – тот самый домик, в дверь которого постучалась однажды Скарлетт Йоханссон.
Ну вот и она; наконец-то.
* * *
Скарлетт Йоханссон выглядела измученной.
Ее волосы не пойми какого цвета были растрепаны. Локоны падали, стекали с плеч, тяжело, точно в замедленной съемке. На пухлых губах не было знаменитого блеска. Тушь размазалась угольной пылью, обведя глаза печальными кругами. И, к несчастью Артура Дрейфусса, на ней был свободный свитер. Не свитер, а мешок, вопиющая несправедливость: он скрывал все формы актрисы, как известно каждому, очаровательные, даже можно сказать, обворожительные.
В руке она держала сумку от Вюиттона ядовитой расцветки, подозрительно смахивающую на контрафакт.
Артур же Дрейфусс был в своей излюбленной одежде для просмотра телесериалов: белой майке и длинных цветастых трусах; далековато до Райана Гослинга, только лучше. И все же.
И все же в ту самую секунду, когда они увидели друг друга, оба улыбнулись.
Понравились ли они друг другу? Внушили доверие? Ожидал ли он, услышав стук в дверь, срочного вызова, поломки цилиндра или тяги, проблемы с дебитометром? Ожидала ли она, стоя по ту сторону двери, увидеть перед собой извращенца, бородавчатое страшилище, старую каргу? Как бы то ни было, эти двое, невероятным образом встретившиеся, улыбнулись друг другу, как хорошему сюрпризу, и с пересохших губ Артура Дрейфусса, второй раз в жизни получившего «удар молнии» (влажные ладони, тахикардия, испарина, ледяные мурашки по спине, шершавый липкий язык), слетело незнакомое слово.
Комин.
(Для требовательных читателей-лингвистов и прочих географов-любителей следует уточнить, что в самом деле существует город, носящий название Комин, расположенный в кантоне Кенуа-сюр‑Дель, на Севере, близ бельгийской границы, – городок, по всей вероятности, маленький и довольно сонный, в нем насчитывается не меньше пяти комитетов по организации праздников, пытающихся его встряхнуть, – но он не имеет никакого отношения к этой истории.)
Инстинктивно робкое комин Артура Дрейфусса показалось ему в ту секунду, когда он увидел в дверях Скарлетт Йоханссон, самым уместным, самым вежливым и самым изящным, потому что в субтитрах недублированных сериалов это означало «войдите».
И какой мужчина на свете, будь он даже в майке и цветастых трусах, не сказал бы «войдите» феноменальной актрисе из «Трудностей перевода»?
Феноменальная актриса прошептала Thank you, высунув розовый кончик языка между зубами на th, и вошла.
Тихонько притворив дверь влажными руками и вновь ощутив в груди аурикулярную экстрасистолу, – да, он сейчас умрет, да, теперь он может умереть, – он украдкой посмотрел на улицу, нет ли там камер, и / или бодигардов, и / или злых шутников с телевидения, после чего, хоть и не успокоенный, запер задвижку.
* * *
Двумя годами раньше жандармерия доставила к ПП остов «Пежо‑406», перевернувшегося на департаментском шоссе 112 близ Кокереля (расположенного от Лонга в 2,42 км птичьего полета), с целью экспертизы.
Это было ночью.
Водитель ехал быстро; судя по всему, не справился с управлением, попав в ловушку коварной сырости, прозрачной, сочащейся водорослью покрывавшей разбитый асфальт департаментского шоссе у прудов Провизьон. Водитель и пассажир погибли на месте. Пожарным пришлось отрезать ноги мужчины, чтобы извлечь его из салона. Женщина разбила лицо о ветровое стекло, и в звезде трещин застряла прядь волос на сгустке крови. Артур Дрейфусс по просьбе ПП осмотрел машину внутри и нашел под пассажирским сиденьем книгу стихов. Тотчас же, повинуясь какому-то рефлексу, он спрятал ее в один из больших карманов своего комбинезона. Как оказалась книга стихов в машине, где погибли двое? Читала ли она ему поэму, когда их занесло? Кто они были? Расставались ли? Или, наоборот, нашли друг друга? Решили вместе свести счеты с жизнью?
В тот же вечер, один в своем домике, он открыл книгу. Пальцы его слегка дрожали. Сборник назывался «Существовать», автор – некий Жан Фоллен. Много пустот на каждой странице, а посередине короткие строчки, бороздки, пропаханные лемехом букв. Он читал простые слова, за которыми, казалось ему, стояло что-то очень глубокое, например вот эти, напомнившие ему об отце:
(…) и под рукой, полной силы,
Не видя ни единого дерева,
Он отчаянно держал
Лица целого мира[6].
Или эти, говорившие о Нойе и их матери:
(…) а вот та, что умрет молодой,
И та, чье одиноким будет тело[7].
Не было ни одного слова, которого бы он не понял, но их расположение в строчках заворожило его. У него возникло смутное чувство, что хорошо знакомые слова, нанизанные определенным образом, способны изменить восприятие мира. Воздать, к примеру, красоте обыденного. Облагородить простоту.
