Три года назад, возвращаясь после матча в Вашингтоне, мы с Максвеллом то и дело бегали в туалет курить. Почувствовав запах, стюардесса решила, что на кухне загорелась проводка, началась паника… Обошлось, но курить марихуану в самолёте клуба мы зареклись. Держались, правда, недолго — до следующей игры на чужом поле.
Впереди показались огни — там взималась плата за проезд по шоссе. Я сбавил скорость и опустил боковое стекло. Плотный мужчина лет сорока пяти, в серой форменной рубашке, стоял у дверей будки. В одной руке у него была квитанция, в другой — бутерброд с арахисовым маслом. Табличка с надписью «Билли Уэйн Робинсон» приколота к его нагрудному карману.
— Хелло, Билли Уэйн! — подмигнул ему Максвелл, в то время как я вытягивал из пальцев квитанцию. — Как здоровье? Семья как?
Узнав знаменитую улыбку, служащий остолбенел, а потом, словно сумасшедший, замахал руками, замотал головой, выплюнул половину бутерброда на багажник, пытаясь что-то сказать, ответить знаменитому Максвеллу.
— Ты его знаешь?
— Нет, просто люблю общаться с народом. Надо было предложить ему курнуть марихуанки.
Я нажал на акселератор, и крошечный островок под крышей, заполненный обнажёнными чувствами и стереофоническими звуками, со скоростью девяносто миль в час помчался навстречу будущему по трассе Форт-Уэрт — Даллас. По обеим сторонам лежащего на покатых холмах шоссе тянулись фабрики, склады, дома.
Вьётся дымок В небе над Далласом. Я мчусь к тебе, Моя Эллис…
— Держи, — кашляя, Максвелл протянул мне сигарету. Глаза его слезились, лицо побагровело и жилы на шее вздулись. Я взял сигарету.
— Б. А. вызывает меня завтра в десять, — сказал я.
— Скорей всего скажет, что ставит тебя на воскресную игру в основной состав.
— Сомневаюсь. Если бы так, то он вызвал бы Гилла и сказал, что его в стартовом составе не будет.
— Ты вчера классно занёс мяч в зону. Это решило исход матча.
— Да, но это был единственный пас, который мне удалось поймать.
— Ты и вышел лишь в четвёртом периоде. А я бросил тебе только один мяч.
— Кстати, — я повернулся к Максвеллу, — почему ты не бросаешь мне чаще?
— Потому что ты мало играешь, кретин.
— А! Но теперь, после моего фантастического прохода, ты уж, конечно, пригласишь меня участвовать в твоём телешоу. Дашь мне шанс пролезть в лучшие дома Далласа и Форт-Уэрта. Ведь это тебе ничего не стоит.
— Напрасно ты так думаешь, — ответил Максвелл. — К тому же я уже пригласил на эту неделю Джо-Боба.
— Ну а если я дам интервью? Расскажу, например, о том, как мне удалось справиться с лишаём, который был у меня в детстве, и с результатами воспитания на Среднем Западе. Может быть, оператору удастся снять крупным планом мои руки, палец, ковыряющий в носу.
— Это семейная программа, — сказал Максвелл.
— А почему бы не сделать футбольное шоу для закоренелых извращенцев?
— Что ты думаешь про ОСХ? — помолчав, задумчиво спросил Максвелл.
— ОСХ?
— Общество спортсменов-христиан. — Он говорил хрипло, медленно, стараясь удержать дым марихуаны в лёгких.
Б. А. попросил меня принять участие в национальном слёте, который они организуют в мае. На Хлопковом Кубке.
— Надеюсь, ты согласен, что все их идеи — дерьмо! Или нет?
— Как тебе сказать, — покачал головой Максвелл. — В конце концов, это ведь всё для общего блага…
— Тебе Б. А. это сказал?
— За что ты его не любишь? Ведь он христианин. И гораздо лучше тебя.
— Разумеется. Есть деньги, он преуспевает, жизнь его рассчитана до мелочей, и всё идёт как по маслу. Бог на его стороне.
— А ты рассуждаешь как последний неудачник, — заметил Максвелл. — Что плохого в его предложении?
— Да плевать я хотел! Давай, трудись на общее благо… — Я понизил голос, наполнил его хрипотцой, подражая Максвеллу. — Привет, парни, добрый вечер! Если хотите, Сэт Максвелл даст вам несколько добрых советов. Вместо того чтобы ловить кайф от марихуаны и прочего, отправляйтесь-ка вы лучше на стадион и калечьте друг друга за милую душу. Поверьте, это куда приятней!
Максвелл, глядя на дорогу, молчал. Я тоже задумался, но оглушительный кашель и судорожные жесты Максвелла прервали мои размышления.
— Чёрт, окурок проглотил! — Он тряхнул головой, отхаркался. — Чуть не сжёг себе горло.
— Я ведь говорил, не стоит так затягиваться.
— Говорил… Проклятье! — Он снова харкнул на пол. — А ещё у тебя есть?
— В бардачке.
Максвелл достал самокрутку. Марихуана была завёрнута в копию стодолларовой банкноты.
— Сукин сын! — улыбаясь, Максвелл разглядывал самокрутку. — Немалый куш взял старикан, который это придумал, а?
Дуглас запел «Сегуин». Я нажал кнопку, кассета упала мне на ладонь. Я поставил кассету «Роллинг Стоунз», начинавшуюся с «Женщин из кабака».
— Знаешь, — сказал Максвелл, затягиваясь и глядя вперёд отсутствующим взглядом, — я всегда мечтал поездить по Техасу с полгодика, из одного кабака в другой, послушать хорошую музыку и женщин с самыми печальными воспоминаниями послушать.
— А не боишься, что морду набьют, в Джексборо, например? В кабаках от Форт-Уэрта до Джексборо по традиции Старого Запада вечера не проходило без драк с поножовщиной и пальбой.
— Ты-то чего всё боишься? — помолчав, спросил Максвелл.
— Боли, — сказал я. — Боли. В ужас прихожу, когда вижу, как калечат моё тело, льётся на искусственную траву кровь, а миллионы болельщиков орут, свистят, хлопают…
— И часто видишь? Это, старина, часть жизни. Боль и Наслаждение. Я пришёл к выводу, что одного не бывает без другого. Только так по-настоящему живёшь, а не существуешь.
Я вспомнил, как в начале прошлой весны, когда Максвелл получил травму, мы хорошо посидели в каком-то кабаке, взяли виски с собой и отправились в Санта-Фе. В гостинице в три часа утра Максвелл завалил ночную дежурную на широкий кожаный диван в вестибюле. Я хотел уйти в номер, но она, пышная брюнетка лет сорока пяти, заговорила со мной и всё время, пока мой приятель над ней трудился, рассказывала о том, как обожает её сын Максвелла, не пропускает ни одного матча с его участием, вырезает всё из газет и будет счастлив, когда узнает, что она и Максвелл стали такими близкими друзьями; а у того на лице была гримаса то ли наслаждения, то ли дикой боли.
— Ты знаешь, — заговорил Максвелл, — мне кажется, что я почти уже перестал чувствовать боль. Помнишь, мне выбили локоть? Сперва боль была такая, что казалось, я сойду с ума. Или копыта отброшу тут же. И вдруг… Я не могу этого объяснить. — Он сморщил лоб, подбирая слова. — Понимаешь, мне было больно… но мне не было уже больно. Я хочу сказать, что было страшно больно, но я мог терпеть и… и даже какое-то удовольствие получать от боли. Понимаешь?
— Не совсем, — сказал я. Но в глубине души, однако, у меня шевельнулось смутное чувство близости к тому, что он пытался описать.
— Боль не даёт мне забыть, что я живу и действую. Боль придаёт мне уверенность. Сильная боль снимает нечеловеческое напряжение, которое давит и которое гораздо страшней любой боли. Странно, да?
— Слово «странно» здесь, по-моему, не подходит.
Впереди показались огни небоскрёбов Далласа. Я остановился, заплатил за проезд и свернул к мосту Тринити на сто тридцать пятое шоссе. Пересекая Коммерс, Мейн и Элм-стрит, взглянул на гигантскую рекламу фирмы «Хертц» на крыше склада учебников, на то место, где застрелили Кеннеди. Сотни раз я проезжал здесь, но не мог представить, как это произошло. Теперь в Белом доме другой президент. И он любит футбол. Он даже приезжал на тренировки столичной команды и учил ребят, как ставить заслоны, давать пас и делать обманные движения. Президент, питающий слабость к обманным действиям, — что может быть лучше? Б. А. его чуть ли не боготворил.
Я свернул на Моутор-стрит, проехал мимо Парклэндского госпиталя, куда привезли умирающего Кеннеди, выскочил на Мейпл-стрит и повернул направо. Стоянка была забита машинами, но я нашёл место у пожарного гидранта.
Максвелл вылез из машины, сделал последнюю затяжку, широко раскинул руки и запел хриплым баритоном:
Гасите свет, все по домам,
Окончена гулянка…
Медленными широкими шагами он обогнул кусты и пошёл по дорожке к ступеням, ведущим к бассейну. Я потянулся, глядя на звёзды.
— Мир дому сему! — крикнул Максвелл, подойдя к открытой двери дома Энди Кроуфорда, подняв руки и прыгая на одной ноге. — Мир вам!
— И тебя тем же! — отозвался кто-то изнутри. Засмеялись.
Подождав, пока встречающие Сэта уйдут в глубь дома, я незаметно проскользнул на кухню и оттуда заглянул в комнату. В ней было человек тридцать, большинство знакомых по другим вечеринкам, но имён я почти не помнил. Джо-Боб и Медоуз приехали раньше и сидели рядом с крупной рыжеволосой девушкой. Хохоча, они запускали руки к ней под юбку, хватали за огромные, будто ненастоящие груди. Она отбивалась, не слишком много возмущения вкладывая в свои удары.
