Не могу не упомянуть здесь о двух не просто знаковых — «знаменных» штрихах зрелой полосы жизни поэта, когда человек вроде бы осторожней и рациональней в поступках становится. В те же дни распада и разрухи, в начале страшного 93-го, протестуя против унижения литераторов «демократическими» властями, Конецкий на заседании еще не разогнанного тогда городского Совета объявил голодовку — и держал ее, покуда не добился пусть малых, но ощутимых сдвигов со стороны администрации… А тремя годами позже на губернаторском приеме в честь приезда Б. Ельцина в его бывшую «партийную вотчину» он отказался «поручаться» с бывшим свердловским «персеком», когда тот обходил ряды приглашенных. Под объективами телекамер и недобрыми взорами «свиты» президента Юрий демонстративно отвернулся… Признаюсь, при всей своей ненависти к ельцинскому режиму и к его кровавому главе, я все же счел бы произошедшее всего лишь жестом — из тех, пусть смелых, жестов, на которые нередко идут «общественные люди» ради придания социальной значимости своему имени; счел бы… не знай я уже давно творчество и судьбу своего уральского сверстника. У него это был не жест — поступок.
Ибо все творческое бытие Юрия Конецкого — поступок. С самого начала и по сей день, когда он перешагнул рубеж седьмого десятка… С юных лет, когда под бдительным надзором «борцов с опиумом для народа» он слагал строки о вдовах, что в храме поминают своих погибших мужей, отцов и детей:
Пусть не кладешь креста ты на лоб,
Уйдя в ночи под тополя,
Не осуждаешь женских жалоб —
Они древнее, чем земля…
И вот дожило стихотворение конца 60-х «В церкви» до часу, когда древние, как земля, женские молитвы слышатся во вновь открытых храмах — уже по убиенным в Чечне, в Афганистане, на Пресне 93-го, в иных «горячих точках»: что, это тоже «отмененные» страницы поэзии? Черта с два!
Настоящая поэзия — всегда опровержение стандартно-стереотипных взглядов на искусство стиха, всегда бунт против несостоятельных «канонов». Вышедшие книги стихотворений и поэм уральского подвижника словесности, по-моему, символизируют вот что: плеяда (термин «поколение» слишком общий и расплывчатый) русских советских поэтов, взращенных трудовым бытием, выросших с «историко-генетическим» наследным миросознанием верности родной стране, ее почве, — плеяда, пришедшая в литературный цех конца 60-х и начала 70-х минувшего века, доказала за десятилетия своей работы прежде всего животворность созидания как доминирующего пути отечественной поэзии, как сердцевинной основы лирико-философских и социально-исторических исканий в мире стиха. Множеством своих итоговых страниц (будем верить: итоги предварительные) Ю. Конецкий напрочь опровергает «культово»-лживые утверждения о том, что традиция изображения человека в труде — индустриальном ли, сельском или художественном, — якобы противоречит «интеллектуализму» творчества, глубине мысли или чувственно-эмоциональной раскованности строк. Произведения, созданные им еще в молодые годы, свидетельствуют об органично усвоенной «школе дум глубоких», о том, что главные лучи таких разных светил нашего духовного космоса, как Н. Заболоцкий, П. Васильев и Н. Рубцов, в личностно-авторском горниле духа обрели свой самобытный сплав. Вот строфы «После грозы»:
…А ночью, впотьмах, грохотало и выло
Косматое небо, как Западный фронт,
И молния жгучим прожектором била
По темным вершинам березовых рот…
И в братских могилах не спали солдаты,
Ловя черепами удары грозы,
И челюсти были кричаще разжаты,
И листья учили солдатский язык…
Вслушиваешься в это обновленное звучание древнего амфибрахия — и ощущаешь воедино две стихии родной земли: неподвластную нам (и слава Богу) мощь природы — и в природе нашей, людской, в глубинах подсознания укоренившуюся грозовую стихию нашей давней и недавней Истории… Такой поэт — будь он воистину выкован и закален заводским металлом — не может не различать стозвучье и стоцветье роскоши зеленого царства трав и лесов, особенно если это — и нива его предков, и край его детства. Мало у кого из пишущих сверстников моих так «перекликаются» меж собой — порою и в «гармонии контрастов», в явственной трагедийности — трубные и ревущие гласы вот уж точно «тяжелой» промышленности и певучие нежные ноты заповедно-родных уголков сельщины. Причем, как правило, именно в таких «перекличках» проявляется собственно стиховое мастерство автора, проступает искусная строфика, утонченная архитектоника строк:
Ах, свежескошенный запах медов!
Не доходили дымы городов
От огнепальных мартенов и домен:
Мир тишиною всесветной огромен,
Солнцем пронизан и зеленью нов…
…Нету ни дома, ни старых ворот,
Времени мчащийся водоворот
Не оставляет и камня на камне.
И через эту бездонность одна мне
Память старается выискать брод…
Этот брод (тут уж без метафоры можно сказать — поистине в огне) для Конецкого — понятие «Дом». Во всем его многообразии. И тот деревянный — изба окраинная, где жил в детстве,
Где мы росли в черемуховых зарослях,
Где холодели ноги в струях трав…
…Наш старый дом легко сломали, запросто,
По бревнышку ломами раскатав.
Вот провидческая суть поэзии: созданный в 60-х образ сегодня стал символом… Это и Дом как очаг, гнездо любви, нежности и родства, создаваемый лирическим героем и его сверстниками. Это и Дом — как Родина. Как судьба. Как Поэзия — и все это тоже подверглось гибельным напастям. И ради сохранения такого Дома тоже необходим поступок. И самопожертвование, способность к коему — одна из главных основ русской православной души: понимание этого по нарастающей чувствуется в трехтомнике… Центральной, самой драматической страницей этой панорамы стало, по-моему, стихотворение «Отцовский дом» — микроповесть, внутреннего нравственно-психологического, событийного и социального заряда которой иному пишущему на немалую поэму хватило бы. Взрослые сыновья приезжают в дальнее село к вдовому отцу-старику: пожар спалил отчий дом, и они его строят вместе заново. И вот уже «на стропилах» дом, и старик падает и, умирая, признается сыновьям: он сам поджег старую избу, чтоб только сыновья вспомнили, где их Дом. Где их Родина… Жертва вечерняя… «Всего-то оставалось дел немного:/Достукать крышу да поставить печь…»
Да, такой поэт — не из тех, кто, оглядываясь на свое прошлое, мнется и уверяет: мол, «не был, не состоял, не участвовал…», кто стыдливо «обновляет» на нынешний лад или вовсе вычеркивает сугубо «советские» свои творения. Был, участвовал! — потому есть и сегодня! — вот что говорит Юрий Конецкий и от своего лица и от лица своих трудовых ровесников, тех, кто, может быть, ни разу в жизни не произнес слов «гражданственная честь» и «патриотизм», но для кого они святы смолоду… Потому-то он целиком воспроизвел во втором томе «Уральский временникъ» (так в подлиннике) великолепный свод поэм, раскрывающих дивную, горестную и прекрасную историю Урала именно как «станового хребта» России. А вошли в этот впечатляющий эпос не только произведения, рисующие портреты ратных вождей, вождей духовных, созидателей, промышленников и купцов (Ермак, Татищев, Демидовы, Ползунов, Симеон Верхотурский), но и такие поэмы, как «Кумачовый год», где воссоздано революционное время, а одним из главных героев стала такая, мягко говоря, неоднозначная личность, как Я. Свердлов. Но — утверждаю! — Конецкий глубоко нрав в том, что знакомит новых читателей и с такими эпическими страницами своей поэзии. И не только потому, что в них нет ничего конъюнктурного («при Советах» они с великим трудом шли в печать), и грешно «улучшать» свой творческий облик задним числом. Это — печать нашей Истории: разве мало мы понесли потерь из-за того, что из нее многое вычеркивалось в угоду политповетриям?! Полнокровие художественно-исторической картины, созданной поэтом-гражданином, — лишь оно может стать подлинным хлебом духовным. Сказал же сам автор в своем стихотворном комментарии к этому своду: «Я следовал бесхитростной задаче, в архивах документы теребя, понять, как Время шло, смеясь и плача… Жил ненавидя, радуясь, любя».
Так и сегодня живет мой талантливый уральский сверстник, подвижник Русского Слова, кипучий и неутомимый поэт Юрий Конецкий. Да разделят читатели его новых книг эту участь.
Опубликовано в журнале «Наш современник» № 11, 2008
ПРИЧУДЛИВАЯ ПЕСНЬ ПРИЧУДЬЯ
Сето — едва ли не самый неизвестный «общественности» народ из тех, что ныне зовутся малочисленными. Не раз бывало: человек даже с глубоким интересом к этнографии знает, что где-то живут нивхи и юкагиры, слыхал о караимах и алеутах, но ничего не ведает о племени, обитающем гораздо ближе — на землях вокруг святой Псково-Печерской обители и Изборска, рядом с Псковско-Чудским озером, в краю, столь же красивом по природе своей, сколь и по имени, — в Причудье…
