А когда у Светика заболел живот, обе женщины сбились с ног.
Мать чаще прежнего смотрела в окно и говорила:
— Хотя бы Филипп скорей приходил. И Луша вторила:
— Хотя бы Филипп Васильевич скорей приходил. Вечером на эмтээсовском «газике» приезжал инженер, и хотя от него решительно никакой помощи не было, в избе становилось спокойнее.
Недели через две па усадьбе МТС приготовили квартиру, и инженер уехал.
Луша пришла в опустевшую избу, вымыла блюдце, которое стояло вместо пепельницы, села на стул и заплакала, громко, навзрыд, так, что было слышно на улице.
На другой день, проходя мимо риги, она увидела пухлого, сопливого мальчонку.
Сама не понимая, что с ней, она бросилась к нему и стала целовать до боли. Он заорал благим матом, вырвался и убежал.
Придя в себя, Луша испуганно огляделась. Вокруг никого не было. Тогда она подумала, что мальчишка может рассказать родителям, и испугалась еще больше.
Днем в контору пришла маяъ пухлого мальчонки.
— Ты что же это! — закричала она. — Моего мужика в МТС не отпускаешь, а другие идут?!
У Луши отлегло от сердца.
— Кто идет? — спросила она.
— Да ты что, не знаешь? Сашка Гаврилов наниматься собрался.
На другой день Луша вызвала Сашу в правление.
— Ты что, в МТС хочешь подаваться? — спросила она.
— Еще не обдумал. Погляжу.
— Значит, так у тебя: только на родину вернулся и снова бежать? Не пустим. Мужчины нам самим нужны, — и Луша внезапно покраснела. С ней этого давно не бывало, она удивилась и покраснела еще больше.
Саша внимательно смотрел на нее.
— Пиши заявление, — продолжала Луша, сторонясь его взгляда. — В колхоз примем. Строительной бригадой будешь заправлять.
— А что делать?
— Дел хватит. Вон скотный двор в Поповке весь в дырьях.
— Надо поглядеть, что за скотный двор.
— Была бы охота. Пойдем хоть сейчас — покажу.
— А может, вечером?
— Давай вечером. А то и мне недосуг: в Вознесенское надо, молотилку принимать… А когда вечером? — спросила Луша и снова покраснела.
— Часов эдак в семь.
— Давай в семь, — быстро согласилась она, со смятением чувствуя, что деловой разговор, помимо ее воли, превращается в назначение свидания.
— К тебе приходить? — спросил Саша.
— Зачем ко мне? — Луша строго сдвинула брови. — Я буду здесь, в правлении.
— Как хочешь, — согласился Саша.
— А то давай так: выходи на развилку и жди. Я пойду из Вознесенского прямо в Поповку. На развилке и встретимся. Чего мне попусту сюда заходить?
— Что за развилка?
— Не знаешь, что ли? Где лес горел.
— Ладно. На развилке так на развилке, — сказал Саша и, уходя, добавил — Только без опоздания. В семь так в семь.
У Луши пылали щеки. Нагнувшись над бумагами, она посмотрела по сторонам, стараясь угадать, не понял ли кто-нибудь скрытого смысла ее разговора. Старый бухгалтер сосредоточенно заполнял ведомость, а девушка-делопроизводитель, повернувшись к окну, переливала чернила из бутылки в чернильницу, и лица ее не было видно.
— Если будут звонить — я в Вознесенском, — сказала Луша и вышла.
И когда она проходила мимо окна, ей показалось, что девушка смеется.
До Вознесенска было около пяти километров. Луша шла лесной дорогой. Высоко в небе висело маленькое солнце. Белые березки-сестренки росли парами, из одного корня, и в их чистой зелени, как ранняя проседь, мелькали твердые желтые листочки. Луша дошла до развилки, той самой, где через четыре часа была назначена встреча с Сашей. Здесь дорога раздваивалась: налево — на Поповку, направо — на Вознесенское. Кругом виднелись черные пни, обгорелые стволы берез и осинок. И только островки молодого подлеска оживляли это глухое, скучное место, «Что здесь случится через четыре часа? — подумала Луша, и сердце ее сжалось. — Может, не приходить? Может, лучше оставаться по-прежнему — без радости, зато и без горя. А приду — не совладаю с собой… Вот и гляди сама, как лучше».
Лес кончился. Открылось широкое поле, свежая стерня, приземистые суслоны ржи, тучи воробьев над ними. На стерне, как на ладошке, стали видны все огрехи сеяльщиков, а воробьи лучше агрономов предупреждали, что зерно осыпается — давно пора молотить. В другое время Луша обязательно заметила бы это и встревожилась, но сейчас шла, ничего не видя, и твердила про себя: «Вот и смотри сама, что лучше».
Жниво кончилось, началось клеверище, потом снова стерня; показались крыши Вознесенского, а Луша так и не решила, что лучше.
Издали она заметила, что молотилки еще нет.
— Да что они, очумели? — сказала она вслух и прибавила шагу.
Колхозники, наряженные для молотьбы, сидели. Делать было нечего: место для молотилки подготовлено, четырехугольная площадка очищена от дерна, весы привезены.
— Если Настька этак будет привередничать, — слышался пронзительный голос Катерины, — так в девках и останется.
— Надо приглядеться, — возражал кто-то. — Вон Василиса выскочила замуж. А что за мужик? Седой, как луна, — светит, а не греет.
— Какой ни на есть, а все-таки муж. Дешевле мужниного хлеба не найдешь.
Шел обычный женский разговор. Обсуждали, стоит ли выходить Настеньке за Сашу, обсуждали горячо, будто это от них только зависело.
Другой на месте Луши сорвал бы досаду на первом попавшемся. «Хлеб-то чей — ваш или не ваш? Ночью дождь хлынет — все пропадет! Пришли бы, сказали, что молотилки нет, чем языками трепать». Но она ничем не выдала своего волнения, спросила только, не приезжал ли машиновед, не было ли эмтээсовского начальства. Сказали, что не было.
И Луша пошла обратно, репетируя по пути суровый телефонный разговор с директором МТС. О свидании, назначенном в семь часов, она совсем забыла и только у развилки вспомнила на минуту Сашу, девушку, которая смеялась за окном, подивилась на свои недавние душевные муки и сказала вслух:
— Это не беда, что она смеялась. Беда, что ты, милая, над собой не смеешься.
Она решила известить Сашу, что сегодня ей некогда. Пусть приходит в Поповку завтра, фермач все расскажет. «А можно и не извещать, — подумала Луша. — Пусть прогуляется. Посидит, посидит и вернется. Небось волки не заедят».
У крыльца правления стоял эмтээсовский «газик».
Луша вошла в контору, увидела Филиппа Васильевича а дала волю негодованию. Что это такое? Приезжают каждый день, ругают, попрекают, а чтобы помочь — так и нет никого. Хлеб молотить надо— а чем молотить? По-дедовски, цепами? Соседнему колхозу еще когда молотилку пригнали: там председатель — мужик, его вокруг пальца не обернешь, а тут женщина — значит, колхоз обижать можно. С утра обещали молотилку, вот уже шесть часов— а ее нет. Бригада целый день бездельничает. Что это такое?
Филипп Васильевич сидел за Лушиным столом, под ходиками, и терпеливо слушал. Когда она кончила говорить, он объяснил, что в соседнем колхозе затянули молотьбу и в данный момент домолачивают последние центнеры. Он только что был там и дал указание, чтобы агрегат, самое позднее, через час был переброшен в Вознесенское. Потом он достал залистанную записную книжку, нашел табличку и стал упрекать Лушу за медленную вывозку зерна на элеватор.
— И вам не совестно? — сказала Луша. — Молотилку не даете, а зерно требуете.
— Я же информировал, что молотилка через час будет, — отвечал Филипп Васильевич. — А график надо нагонять. Придется вам мобилизоваться и вдвое увеличить вывозку.
Ходики показывали половину седьмого. Саша, наверное, уже собирается.
— Машины каждый день возят, а больше у нас транспорта нет. На велосипеде не повезешь, — сказала Луша.
Филипп Васильевич посчитал расстояния и центнеры, и его удивило, что машины делают мало рейсов. Он достал карту, стал смотреть маршрут. Машины петляли через Поповку, и рейс удлинялся чуть ли не на десять километров. Филипп Васильевич спросил, почему не используется прямая дорога.
— А вы бы сами разок проехали по этой дороге, — сказала Луша. — Там ни одного живого мостика нет.
На ходиках было без пятнадцати семь. Саша, наверное, уже идет на развилку. «Хоть бы уезжал скорей», — подумала Луша об инженере.
Но Филипп Васильевич завел воспитательный разговор о председателях колхозов, которые заблаговременно не думают об осени и не чинят дороги. Видимо, у него было много свободного времени.
— А кто будет чинить? — оборвала его Луша. — Нашы бабы еще не научились мосты уделывать, а мужиков-плотников у нас нет. И потом, извините, Филипп Васильевич, мне некогда.
Она попрощалась с удивленным инженером и выбежала на улицу. Было без десяти семь.
«Куда это я?»— подумала Луша просто так, для вида, чтобы хоть на минуту обмануть себя.
Она быстро шла вдоль деревни, и Лицо у нее было красивое и злое.
На пути ее остановила Настя.
