– В дымный час последней стражи … – начал он с акцентом, -
любовался я пейзажем Саутгемптонского графства, где родился и живу…
– Речь больного сочилась тонко, как струйка серебра, и акцент постепенно пропадал. – Вдруг спустился с дуба филин – филистер, и глаз замылен, но под шизика косил он, страшно ухая: “В Москву!”
Был я лордом, был я принцем
И не баловался шприцем,
Добавлял в глинтвейн корицу,
Ел, но не курил траву…
Слыл в семье единорогов
Перспективным недотрогой,
Был бессмертен, слава Богу,
И не думал про Москву.
Звать меня Артур МакКолин,
Я учился в частной школе,
В поло, регби, на футболе –
Бился я подобно льву.
В рейтинге аристократов
Род наш – так, примерно, пятый…
И какой-то хрен пернатый
Вздумал гнать меня в Москву.
Был я чист и благороден,
Ни красавиц, ни уродин,
Отдавая дань породе, –
Не касался этих скво.
Жил святым анахоретом,
Джентльменом и поэтом,
И притом – шекспироведом…
Sorry, где тут связь с Москвой?
Но серебряная лава
Закипала где-то справа,
Жизнь казалась мне отравой,
Пережеванной ботвой.
И серебряная плева
Замерцала где-то слева…
И сказал мне филин: “Дева
Проживает под Москвой.
Здесь у нас в родных пенатах
Все давным-давно женаты,
Хочешь леди из пузатых
Или сдобную вдову?”
Невермор! – сказал я птице. –
Исключительно к девице
Я прильну… “Тогда – бекицер!
Руки в ноги – и в Москву!”
Я отплыл из Ливерпуля
И до Бреста мчался пулей.
Там меня спросили: “Хули,
Ты, похоже, из жидков?”
А потом в Великих Луках
Мне ломали с хрустом руку
И кричали: “Баксы, сука!” –
Восемь бритых мужиков.
Кровь пролить единорога –
Страшный грех, но для народа,
Непонятного народа,
Что живет вокруг Москвы,
Нет греха и страха нету…
Знал я всех Плантагенетов,
Но таких безбожных тварей
Не встречал досель, увы!
Пил я водку, ел капусту,
На душе – темно и пусто.
Где я, где я, джентльмены,
Кто вы, кто вы, добрый сэр?
У меня сегодня стрелка,
Как это по-русски… с целкой?
Поздравляю, Арчи, welcome!
Вот ты и в СССР…
Образования военно-инженерной академии плюс радиомагазин “Сигнал” не совсем хватало Никите Петровичу, чтоб поддерживать с Артуром беседу на заданном уровне. К тому же сильно отвлекала рана на груди единорога, из которой продолжало сочиться жидкое серебро.
– Странная у тебя кровь, парень, – прищурился Никита, воспитанный все же в пионерской дружине имени Лени Голикова, а затем последовательно – комсомол и первичная парторганизация с повышенным вниманием к ленинскому зачету и широким разнообразием форм радиоперехвата. – Англичанин, говоришь?
Единорог слабо улыбнулся.
– Да, сэр. Мы, британские единороги, живем долго, практически вечно, поскольку наши сердца наполнены обогащенным серебром и, в общем-то, не изнашиваются. Однако, дорогой сэр, лично я рискую умереть очень скоро, буквально с минуты на минуту, поскольку мои ресурсы на исходе. Рана, нанесенная мне в жестокой схватке с минтаем, задела левый желудочек моего правостороннего сердца, и хотя у меня их два, а желудочков, следовательно, четыре, увечье это, согласитесь, тяжелое… И чудесная сила единорога тает… тает… ай эм таэд…
– В схватке с кем? – удивился Никита, не на шутку обескураженный общим массивом информации.
– С минтаем, сэр. Так говорили другие джентльмены, смуглые и с усами, которых… как это?.. подмели? Да, подмели вместе со мной поздним вечером в подземке…
– С ментами! – догадался Никита Петрович. – Тебя замели в метро как лицо иностранной национальности без регистрации. За нарушение паспортного режима. Так?
– Не знаю, – заплакал единорог. – Ничего я тут у вас не понимаю… Я только задавал вопросы… Не наносил ударов, хотя мог бы! Я очень силен! Я всего лишь спрашивал, где можно найти гёрл… девочку!
Понимаете, сэр, меня влечет неведомая сила, я ищу девушку, девственную девицу, сэр, только и всего! Разве за это надо бить дубиной по моей хрупкой, хрустальной груди?! Объясните мне, добрый сэр, почему этот минтай был столь разгневан моими вопросами?
Ах ты лопушок, подумал с горечью Никита. Рогатый, а туда же! Однако неведомая сила завладела и сердцем самого Голубя, и уж ничем было не поколебать его дружелюбной жалости к покалеченному Артуру. Есть, есть для тебя хорошая девушка… В конце концов, и ее, дуру, пора пристроить.
Никита Петрович не сомневался, что Валька опупеет от серебряного кавалера. Возможно, дело сладится, и девка покончит со своей похабной службой. Очень майор не одобрял Валькин бизнес, но повлиять на племянницу не мог, потому что Валька Баттерфляй вообще на всех плевала, включая дядю, которого позиционировала как старого мудака.
Англичанина в его плачевном виде, конечно, вряд ли куда живого довезешь. Надо было вызывать девственницу к месту происшествия.
Битый час по мобильнику дозванивался Никита Петрович дуре на службу: в праздники и выходные была у Валентины самая страда. И вот наконец пробился развратный голосишко. Валька долго виляла, выпендриваясь перед коллегами. Ах, да я не встречаюсь, да и о чем говорить, и повесьте, пожалуйста, трубочку, не будем занимать служебный телефон.
– Вот что, Валентина, – одернул похабницу дядя. – Тут дело государственной важности. Требуется морально поддержать одного английского товарища.
– Платит в валюте? – Вот же сучка! – По-русски спикает? Ну, давай ему трубу.
Никита пытался объяснять, что нужна сама Валька, а не ее идиотский театр одного актера. И денег билайновских было жалко. Но спорить с
Валькой обходилось дороже.
…Ничего подобного Артур МакКолин, эсквайр, седьмой баронет, лучшие ноги Оксфорда, бессменный капитан команды “Копперфильды” и победитель поэтического конкурса королевских университетов, близкий друг принцессы Дианы и Джона Леннона, в своей длинной, как майские праздники, единорожьей жизни не испытывал. В оба его сердца вливался как бы луговой мед, исцеляя поврежденный желудочек. То, что это голос девственницы, стало ясно Артуру с первых же звуков, даже еще до них, с теплого и сладостного дыхания. Струи небесного голоса поднимали его над топчаном и уносили в хрустальные выси, где бедное израненное тело единорога купалось в потоках нездешнего света и погружалось в легкий пух перистых облаков. “Мои пальцы скользят по твоей шее, – нашептывал голос, – перебирают волосы на груди… у тебя волосатая грудь?” – “О, йес… – плакал Арчи. – Оф корз…” -
“Спускаются по животу… вот я коснулась твоего паха, и твой язык ощущает, как твердеет мой маленький сосок…” – “А-ааах…” – застонал
Арчи, и слезы струились по его грязным щекам.
Никита с изумлением наблюдал, как серебряный кратер затягивается, будто испаряется мокрый след на горячем камне. Вот последние капельки серебра, свернувшись наподобие ртути, выкатились из еле заметной царапины – и кожа изгладилась, не осталось даже мало-мальского шрамика. Словно и не было смертельной раны.
А Валька Баттерфляй закрыла шпаргалку, потянулась и спросила деловито: “Ну? Вы уже?” И, повесив трубку, выписала квитанцию на три тысячи двести шестнадцать рублей (4 у.е. минута) по курсу
Центробанка на 1 мая. Указав номер дядиного телефона в Бибиреве, где все уважали целку за ее уникальную девственность.
Когда журнал, где Женя Волынкин работал редактором отдела поэзии, загнулся окончательно, на Женю очень кстати свалилась незаурядная халтура. Его автор, Артур Маколин, предложил вместе писать тексты для службы “Секс по телефону”. Артур темнил, но Женя-то знал, и все знали, что у Маколина в этом “Сексе” работает жена.
Платили хорошо, десять баксов – тыща знаков. Вдвоем они выколачивали по сотне в неделю, да и работа ерундовая для человека с пером и воображением.
Женя как раз опять развелся, жил один с приблудным псом Барсиком, питался пельменями, ботинки имел крепкие типа “говнодавы”, галстуков не носил, так что тратить особо не на что. Любил, правда, выпить.
Ну, так ему и хватало.
А тут лето. Время отпусков. Проснувшись утром в гулкой знойной квартире, Женя тоскливо послушал, как поскуливает и стучит когтями терпеливый Барсик, отметил гамачок паутины в углу, пыльное окно, косо задрапированное дырявым пледом, передернулся от раскисших в стакане окурков, перевел взгляд на заляпанный пол, потом – на собственные ноги в затхлых носках… Прошел в ванную – из заплеванного зеркала на него смотрела опухшая щетинистая рожа с глазами, как говорится, кролика. Ужас, подумал Женя Волынкин. Убожество и ужас.
Человек с пером и воображением не должен так опускаться. Есть два пути. Даже три. Сделать ремонт. Отпадает за громоздкостью и нечеловеческим напряжением моральных сил. Позвать Нонку, пусть приберется. Но просить об услуге первую и самую человекообразную из жен показалось вдруг непристойным. Ну что, в самом деле… Ни-ни, отпадает. Оставался третий путь спасения души. Уехать на хрен из этой помойки. Вот Барсика к Нонке пристроить на время как раз можно.
