Он был гражданином мира, а не Охрида или кто его знает какого другого места жительства на земле. Его мыслям и надеждам были доступны самые большие города, самые известные курорты, самые оживленные улицы и самые знаменитые красавицы, и он готов был погибнуть в борьбе с узурпатором, который хотел лишить его права на весь мир. Это право принадлежало его отцу и деду, всему цыганскому народу, без разницы, родился ли ты или жил в Воске или Топане, и подтверждено было царскими печатями и фирманами, выданными сильнейшими правителями мира. И что это за вор и разбойник, который осмеливается отобрать это право? Возможность отвязать веревку, которой была привязана его лодка, и поплыть, отдавшись течению реки, которое отнесет его в неведомое.
— Ты никто и ничто! — крикнул он с презрением Рамче, который от крика вздрогнул и быстрым движением снял ноги с тележки и вернул их в дорожную пыль. — Гнида! Гнида! А где это слыхано, чтобы такая гнида, как ты, могла у меня, у Имера, отнять любовь к дальним странам? Еще ни один цыган не отрекся от мира, хотя и не ушел дальше платана и рынка, привязанный к деревянной тележке, как к люльке. Ты понимаешь, скотина, что я мечту о мире не отдам за тысячу таких тележек, не отдам даже за грузовик «даймлер-бенц»! Ты вообще видел, гнида, грузовик «даймлер-бенц», на котором можно дом перевезти, а не мешок муки, какой ты тащишь на своей тележке? Так вот, даже за такой грузовик, если мне кто-то скажет, Имер, возьми его, но отрекись от мира, я не соглашусь. Я Имер, а не гнида!
Вечер только наступил, и вокруг загорались уличные фонари. Белый военный джип с иностранными надписями остановился перед платаном, и на площадь вышли двое солдат. На головах пилотки, а под пилотками коротко стриженные волосы, они на мгновение посмотрели на носильщиков, ругавшихся под деревом, — взгляд у них был стальной, колол, как кинжал, — и вошли в ресторан. Их военные ботинки оставляли на пыльной дороге следы с геометрическим рисунком.
Имер, как зачарованный, поднялся с камня. Он уже забыл и про спор с носильщиком Рамче, и про деревянную тележку на двух велосипедных колесах и босиком пошел прямо по следам, оставленным солдатами.
— Посмотри, Имер, — сказал он себе вслух, — у них след, как три моих, как им не быть самыми сильными на свете?
Солдаты вошли во двор ресторана «Ориент» и заказали пиво. Музыканты еще не пришли, на сцене стояли только контрабас в кожаном футляре и барабан с желтыми тарелками. Прежде чем переступить порог, Имер инстинктивно посмотрел направо и налево, может быть, кто-то хочет помешать ему войти, непроизвольно вытер руки о залатанные штаны и ступил на холодные гладкие плитки, которыми была вымощена терраса. Внутри столы были покрыты красными бархатными скатертями, и на каждом горела свеча. Вот это да, подумал немного испугавшийся Имер, входишь как не в кабак, а в церковь, где, не дай бог, покойника отпевают!
Иногда, когда он был голоден, он на христианских похоронах носил большой деревянный крест и много раз из двора заглядывал внутрь церкви.
Теперь он вошел внутрь ресторана и остановился перед солдатами. В животе у него бурчало так, что это услышали и малочисленные гости, которые с интересом посмотрели на неожиданно появившегося человека в отрепьях. Один из них сунул руку в карман и вытащил большую монету.
— Найн, — сказал Имер, вспоминая свое детство и последнюю войну. — Мне нужна ваша дружба.
Они не понимали его слов, но нечто в сиянии его глаз, полном тепла и сострадания, удержало их от того, чтобы его прогнать. Один из них, решив поддержать игру, позволявшую ему избавиться от скуки, на которую осуждены солдаты, когда они не воюют и по необходимости открывают для себя мир, в который их занесло по службе, дал ему стул, и Имер сел, с благодарностью поглядев на солдата. Лицо американца было обычным, с обычным носом, светлыми бровями и коротко остриженными волосами, только в глазах играла улыбка, предлагавшая ему дружбу, и Имер крепко ухватился за нее.
— Рамче — настоящая гнида, — сказал Имер. — Он говорит, что американцы из простого мяса, как и все, мяса, которое на жаре тухнет.
Солдаты ничего не понимали из того, что он говорит, хотя он показывал рукой в сторону открытой двери, на платан, под которым в полумраке все еще виднелись силуэты двух грузчиков. Официант принес бутылку пива и поставил перед Имером. Вместе с бутылкой он принес пустой бокал, но на бокал Имер посмотрел с неприязнью. Он хотел пить из бутылки, взять ее, холодную и запотевшую, только что вынутую из глубин холодильника, он мгновение глядел на нее с неподвижным вниманием, потом сунул указательный палец в горлышко и наклонил бутылку. Пока пил, он с благодарностью смотрел на двух солдат широко открытыми глазами, отражавшими блеск коричневого стекла пивной бутылки.
После пива, заклокотавшего у него в желудке, уровень любви в нем поднялся до самой высокой точки.
— Все гниды, только Имер человек! — крикнул он и ударил себя кулаком в грудь. — Имер любит вас больше всех. Имер жизнь отдаст, только чтобы заслужить вашу любовь.
Солдаты ничего не понимали из того, что говорил грузчик, но их веселил его внешний вид и поведение, особенно им понравилось, когда он начал бить себя в грудь, его взгляд лучился верностью и теплом, они заказали ему еще пива, заказали пива и себе, их очень заинтересовал способ, каким он пил пиво, и они стали подражать ему. Имер взял бутылку, на мгновение ткнул своим длинным почерневшим указательным пальцем в горлышко, потом запрокинул голову и приложил бутылку ко рту, и они, глядя на него, делали то же самое. Им показалось, что при таком способе питья пиво действительно становится вкуснее. Эти трое мужчин, сидящих в центре большой террасы ресторана «Ориент» за столом, покрытым красной скатертью, с зажженной свечой на нем, представляли интересное зрелище: два солдата с гладкими лицами и короткими стрижками и черный носильщик, в лохмотьях, босой, запрокидывали головы с прижатыми ко рту бутылками пива к бархатному небу, с которого свисал желтый шар луны, и пили, как пьют младенцы молоко из бутылочек, которые им дают матери.
Именно тогда, сидя в «Ориенте», они в первый раз почувствовали душу страны, в которую их отправили неизвестно с какой целью. Об этом происшествии они рассказывали, когда вернулись к себе домой, и пытались научить своих сограждан пить пиво по-македонски. Но в их заокеанской стране у пива не было вкуса, который они чувствовали, когда пили его в Охриде. В Америке у пива был знакомый американский вкус, вне зависимости оттого, как его пьешь, и перед недоумевающими соотечественниками они были вынуждены признать свое поражение: «Без любви Имера у пива нет вкуса божественного напитка».
Дома им пришлось долго объяснять, кто такой Имер, и описывать заокеанский пыльный город с большим старым деревом с паутиной в ветвях, в которой запутался последний солнечный луч, и ресторан, из окон которого им было видно носильщиков, завершивших еще один неудачный день своей несчастной жизни. Трудно им было рассказывать обо всем этом своим американским собеседникам, никогда не уезжавшим далеко от родного дома и городской площади, на которой возвышались банк, гостиница и супермаркет, чтобы они почувствовали неземной вкус пива, появляющийся, если пить его так, как пил охридский носильщик. Конечно, в тот волшебный час они не думали о том, что вместе с пивом они пьют любовь Имера к американцам, которая и придавала напитку тот замечательный, едва уловимый вкус, уже потерянный людьми, которые могут, благодаря технике, преодолевать огромные расстояния, не чувствуя усталости, но при этом не замечая и теплого дыхания тех, с кем рядом они на мгновение оказались на своем пути.
Из бара в Алабаме они отправили в Охрид открытку с видом своего города, подписанную теми, кто когда-то почувствовал особенный вкус охридского пива, но, когда открытка пришла на адрес ресторана «Ориент», в котором больше нет живой музыки, Имер был уже мертв. Только метрдотель и два официанта постарше вспомнили его, одетого в лохмотья и с босыми ногами, которыми он в летние дни мерил следы прохожих в пыли под платаном. И вспомнили о его неизмеримой любви ко всему человеческому и ко всем людям, обитающим в огромном мире, который он считал своей родиной.
Между тем, что стоит, и тем, что движется, нет ничего. Только дерево живет, стоя на одном месте. Добре Косин верил в нечто такое, что находится между личной выгодой и человеком. Для него это была доброта. Коле Косе, Перо Битрак и другие говорили: «Кто ее видел?! И что это вообще такое, ее, что, пьют, едят, на хлеб намазывают? Доброта!»
И, к величайшему удивлению, она появилась в водовороте жизни. Выросла среди нас, огромная, как платан, качала ветвями так, что казалось, раздавались стоны, когда она гнулась на ветру. Люди верили Косе, Битраку и другим. Они — большие, сильные, и здоровья им было не занимать. А кто поверит маленькому человеку, который писклявым голоском доказывает нечто, что пришло ему в голову.
