— Пошел ты к черту, урод. Я улетаю. Скоро будет следующий рейс.
Не успел я отойти на три шага, как Мэтью сгреб меня за шиворот и развернул. Его гнев испарился, и он уже посмеивался надо мной. Для моего брата нет большего удовольствия, чем смотреть, как я злюсь. Он чмокнул меня в глаз, надавив на веко колючей губой.
— Это кто у нас такой обидчивый? — заворковал он. — Кто у нас такой сердитый малыш?
— Я сердитый малыш, а ты жирная скотина, — сказал я. — По-твоему, я летел сюда всю ночь, чтобы слушать эту ахинею?
— Ой, как он расстроился, — сказал Мэтью. — Обидели нашу малюточку.
Он выхватил у меня сумку и, все еще похихикивая, направился к машине.
Через открытую дверь пикапа я увидел внутри, на пассажирском сиденье, чью-то фигуру. Человек был маленький, сухощавый и до того загорелый, что его черты терялись в полумраке салона.
— Алан — Боб. Боб — Алан, мой братишка, — сказал Мэтью, хотя мои шесть футов три дюйма кончаются лысеющей головой с синюшными мешками утомленности под глазами.
Боб коротко кивнул.
— Рад познакомиться, братишка, — сказал он. Его голос скрипел, как смычок, чересчур старательно натертый канифолью. — Бьенвеню, как говорят французы.
— Боб у нас стреляный воробей, — заметил Мэтью, швыряя мою сумку в кузов. Она упала туда с глухим стуком. — Боб много чего повидал в жизни.
— Стреляный-перестрелянный, да и умишком не обделен, — сказал Боб. — Мне не раз говорили, что мое место в Белом доме.
Мэтью сдвинул водительское кресло вперед, чтобы я мог забраться на крошечное заднее сиденье. Там, в деревянной раме, лежало три крупнокалиберных ружья: трехсотка «Уэзерби магнум», которую Мэтью без лишних обсуждений умыкнул из отцовского наследства, тонкая черная фиберглассовая винтовка с никоновским прицелом и дешевая на вид 30–06. Мне пришлось вывернуть шею, чтобы не испачкать волосы о смазанные маслом стволы. Пикап тронулся и покатил по дороге.
Боб повернулся на сиденье, чтобы поболтать со мной. Он был постарше нас — я бы дал ему шестьдесят с хвостиком. На его изрубленной морщинами физиономии топорщились усы цвета старой слоновой кости, а из-под бейсбольной кепки выбивались редкие седые пряди.
— Ей-богу, надо мне было стать президентом, — сказал Боб. — Как ты считаешь? Ответь мне, братишка, отдал бы ты свой голос человеку с таким лицом? — Он продемонстрировал мне комплект зубов, явно подвергнутых искусственному улучшению.
— Я захотел бы узнать ваше мнение по ключевым вопросам, — сказал я.
Мэтью кинул на меня взгляд в зеркальце заднего вида.
— Слушай, не заводи его, а?
— Алан имеет право на всю необходимую информацию о кандидате, — сказал Боб. Он приложил палец к поджатым губам, сосредоточенно обдумывая свою платформу. Спустя минуту он сказал: «Ну вот. Я считаю, что каждый, у кого возникнет желание, должен иметь возможность выпить с главой государства и потолковать с ним о насущных делах. Раз в неделю мы проводим лотерею среди рядовых граждан, и победитель отправляется на выпивку с президентом. Бухло приносит гражданин. Нечего надираться за счет налогоплательщиков — конституция этого не предусматривает».
— Справедливо.
— Теперь второе: в последнее воскресенье месяца каждая муниципальная единица в Соединенных Штатах устраивает жрачку на открытом воздухе. Жаровни выносятся на главную площадь. Провизия ваша, уголь дает правительство. Разве плохо? Это полезно для общества.
— Звучит разумно, — сказал я.
— Но больше всего я горжусь пунктом третьим. Федеральные власти устанавливают единый общенациональный стандарт меню для китайских ресторанов. Я гарантирую, что если вы зайдете в любую самую занюханную лапшевницу, например в Толидо, штат Огайо, и закажете номер сорок два, вам дадут именно цыпленка кун-пао, а не что-нибудь другое. Те повара, которые откажутся играть по общим правилам, получат пинка под зад.
— Похоже, страна будет что надо, — сказал я.
— Можешь не сомневаться, — возвысил голос Боб. — У меня и кабинет практически готов. Помнишь девицу из рекламы покрышек? Так ее…
— Пардон, — сказал Мэтью. — Вы не могли бы заткнуться, если вам не трудно? Извини меня, Боб, но сколько раз я уже слышал эту пургу? Пожалуйста, смени пластинку.
Боб ответил Мэтью уничтожающим взглядом. Я понял, что за три недели, прошедшие после звонка брата, в горном племени из двух мужиков наметились признаки серьезного раскола.
Мы миновали сокращенную версию провинциального городка — заправочную станцию, красный амбар с двускатной крышей и подслеповатой неоновой вывеской, свидетельствующей о том, что это «Пицца-Хат», и бакалейную лавку с прилепленными к витрине рекламными купонами из газет. Наконец, Мэтью заговорил, чтобы прогнать сгустившееся в машине угрюмое молчание.
— Слышь, Алан, как тебе моя новая тачка?
Я сказал, что мне нравится.
— Только что купил. Лучше у меня еще не было. Движок вэ-шесть. Спортивный вариант. Сцепное устройство четвертого класса, намертво приварено к раме. Я думаю, легко потянет три тонны. Может, и три с половиной.
— Ты точно не собираешься возвращаться в Миртл-Бич? — спросил я.
— Зачем? Я им сыт по горло. Партнерство я разорвал. Хью Окинклосс…
— Пресловутый мистер Окинклосс, — устало сказал Боб. Мэтью прищурился на него, будто хотел огрызнуться, но не стал.
— Да, Хью Окинклосс — засранец. Из-за него я крупно влетел с ГУНО.
— С чем, с чем? — переспросил я.
— ГУНО, — сказал Мэтью. — Герметичная универсальная наружная отделка. Синтетическое воздухонепроницаемое покрытие. На самом деле просто имитация штукатурки, но беда в том, что на ней заводится плесень. — Мэтью разразился страстной филиппикой о рисках применения ГУНО, проникновении влаги и деликтной ответственности, которую влечет за собой продажа кондоминиумов, гниющих от вредоносных спор. Халатность Хью Окинклосса привела к тому, что были построены и проданы пять зараженных зданий. Теперь домовладельцы требовали компенсации за полученные заболевания дыхательных путей, а одна пара заявила, что у их детей-младенцев возникли нарушения мозговой деятельности. Суд еще не определил размеров наказания, однако Мэтью был уверен, что когда адвокаты вволю намашутся своими мачете, от него останутся только рожки да ножки.
— А как же Кимберли, помолвка?
— Кто, Ким Чен Ир? — буркнул он. — С ней кончено. Для меня ее больше нет.
— Почему?
— Потому. Стерва она позолоченная, с жопой вместо головы.
— Ты что, бросил ее?
— Типа того.
На мой взгляд, огорчаться тут было особенно не из-за чего. Я встречался с Кимберли лишь однажды, почти год назад, в шикарном ресторане. Я помню, как она велела Мэтью «не быть таким евреем», когда он не захотел заказывать бутылку шампанского за девяносто долларов. Потом она поведала нам о своем брате, который служил в морской пехоте и уже в третий раз отправился в Ирак. Она сказала, что одобряет предложенный им метод подавления беспорядков — если я правильно понял, он заключался в том, чтобы снабжать питьевой водой только те районы, жители которых отличаются примерным поведением, и не мешать всем остальным мучиться от жажды и умирать от дизентерии. Кимберли регулярно ходила в церковь, и я спросил у нее, как примирить эту водяную тактику с «не убий». Она ответила, что заповедь «не убий» из Ветхого Завета, так что ее можно не считать.
— Жалко, — все же посочувствовал я. — А я думал, у вас с ней полный порядок.
Мэтью взял с пепельницы кулек с семечками и вытряс в рот хорошую порцию. Потом выплюнул изжеванную шелуху в бумажный стаканчик, стоявший в ямке на приборной доске.
— Честно говоря, — после паузы сказал он, — я просто не вижу смысла в покупке автомобиля, у которого нет приваренного к раме сцепного устройства четвертого класса.
Боб закурил сигарету и опустил стекло. Я услыхал пшиканье открываемых банок. Боб передал одну банку пива Мэтью, другую мне. Потом снова повернулся на сиденье и спросил:
— Хочешь фокус-покус, братишка?
— Давай, — ответил я.
Он поднял с пола машины апельсин и протянул мне.
— Погляди на него как следует, пощупай. Запечатлей его у себя в памяти. Готово?
Это был обычный апельсин, чуть приплюснутый с одного боку.
— Теперь смотри внимательно, — сказал он и выкинул апельсин в окошко. — Опля!
— Какого хрена ты выкинул мой апельсин? — возмутился Мэтью. — Я собирался его съесть!
— Ну и кто тебе мешает? — спросил Боб. — Он там, ждет тебя. Можешь слопать в любой момент.
Мэтью вел пикап по унылым трассам, которые ветвились и терялись в высокогорной глухомани, мимо жилых трейлеров и кедровых коттеджей, чьи дворы были превращены в коллективные усыпальницы для отслуживших свое бытовых приборов и удаленных автомобильных органов. Наконец он свернул на тряскую дорожку из светлого гравия. Между колеями росла высокая трава — она зашуршала по днищу машины, как осенний дождь.
