Я снова толкнул брата. Мэтью резко, хрипло вздохнул и поднялся с треском с постельных принадлежностей, глухо стукнув коленями об пол. Он надел камуфляжный комбинезон, парку и охотничий жилет сложной конструкции с уймой кармашков на молнии и гофрами патронташа поперек груди. Потом Мэтью перенес ружья из своего пикапа в старенький белый фордик Боба, стоявший перед домом с алюминиевой лодчонкой на прицепе. Мы залезли в машину и покатили с холма вниз. Я сидел, зажатый между Бобом и братом. Мэтью прислонился головой к окну в потеках росы и дремал или притворялся, что дремлет. Боб был полон энтузиазма. Вчерашняя размолвка, казалось, не оставила у него в памяти никакого следа. Он тараторил без умолку, с маниакальной быстротой меняя темы в широчайшем диапазоне, от доисторических двадцатиметровых акул, якобы обитающих в Марианской впадине, до своих бесед со знакомым кришнаитом, утверждающим, что бедные афроамериканцы были в прежней жизни богатыми белыми рабовладельцами.
С полчаса мы ехали по двухполосному шоссе, а потом Боб свернул на узкую лесную дорогу. В свете фар мелькали стволы берез, словно изуродованные проказой. Скоро дорога вывела нас на берег озера. Боб ловко подогнал прицеп задом к замшелому слипу и при помощи ручной лебедки спустил лодку на воду. Мы с Бобом перетащили в нее снаряжение. Мэтью устроился на носу, лицом к востоку, где небо уже подернулось предрассветной ржавчиной. Все ружья он положил к себе на колени.
Боб рванул шнур мотора, и лодка плавно заскользила по темной водяной глади. Мы покинули бухточку и понеслись на север, держась недалеко от берега, мимо бесконечных зарослей камыша и горбатых массивов розового гранита, похожих на рубленую солонину. Через двадцать минут Боб причалил в илистом закутке, знакомом ему по прежним вылазкам. Мы вытащили лодку на берег и вслед за Бобом двинулись в лес.
Боб шел проворно и тихо, время от времени останавливаясь, чтобы сориентироваться по каким-то тайным приметам. На краю травянистой прогалины он подманил нас к себе и показал нам молодую сосенку с обглоданными ветками. Потом опустился на колени и собрал с земли горсть оленьих какашек. Он поднес их к лицу с таким восторгом и вожделением, что на миг мне почудилось, будто он сейчас отправит их себе в рот.
— Свежачок, — сказал он и выбросил какашки. — Похоже, тут мы свое возьмем.
Мы устроили засаду в чаще поблизости от объеденного деревца и принялись ждать. На озере заунывно кричала гагара. Где-то наверху ссорились и галдели вороны. Не успело полностью рассвести, как на нас посыпался мелкий холодный дождичек. Мы накинули капюшоны. Дождевые капли стекали с наших подбородков за пазуху. На прогалине не было никаких признаков жизни. Спустя два часа из кустов вышел воробей, потом зашел обратно.
Не в моих силах угадать, что творится в бесшабашной голове моего брата, но мне показалось, что тяжкая, мертвящая тишина, окружившая его в то утро, была для него чем-то новым. Наблюдая за Мэтью в его спокойные минуты, я обычно ловил у него на лице признаки подспудных мыслительных процессов — можно было предположить, что он взвешивает плюсы и минусы очередной сделки, вспоминает былых возлюбленных, алчно рисует в своем воображении запотевшие бокалы с крепкими напитками. Но я никогда не видел его таким, как в тот раз. Его вялое лицо с немигающими глазами было идеальным луноподобным воплощением безысходной скорби.
— Как ты? — спросил я у него.
— Нормально, — апатично ответил он. — Нет проблем.
К десяти Боб наконец решил, что здесь больше ловить нечего. Мы потащились обратно к лодке, и Боб переправил нас на дальний конец озера — он сказал, что там есть хороший лабаз и нам по крайней мере не придется отсиживать себе задницы на мокрой земле. Там мы убили еще пару часов, сидя на помосте из жердей и разглядывая пустой лес, пока небо продолжало орошать нас холодной моросью. Я не подавал голоса, Мэтью тоже. В какой-то момент Боб сказал: «Охота есть охота», и примерно час спустя повторил то же самое.
Около полудня Боб достал еду, которую взял с собой. Это были домашние сэндвичи — холодные шматки маргарина, всунутые между ломтями отсыревшего хлеба. Вежливость и лютый голод заставили меня съесть один сэндвич. Мэтью надкусил свой и выбросил его вниз, в кусты. Боб видел это, но смолчал.
Мы вернулись в лодку и, тихонько тарахтя мотором, поплыли по озеру с мелкой насечкой дождя. Через некоторое время мы вышли из озера в широкую дельту, где река растекалась по заболоченной низине. Боб показал нам место, где он подстрелил оленя то ли четыре, то ли шесть, то ли восемь лет назад. Берег там поднимался, образуя небольшой скалистый мыс. Мы причалили и залегли за кучкой высоких сосен. Не прошло и получаса, как Мэтью подскочил и сел в крайнем возбуждении.
— Есть, — сказал он.
На противоположной стороне дельты появился из-за деревьев крупный лось, самец. Он подошел к воде и стал пить. Нас отделяло от него ярдов триста — стрелять нечего было и думать. «Зараза», — прошептал Боб и сделал взволнованный жест, показывая, что кому-то из нас нужно подкрасться обратно к берегу и оттуда взять лося на прицел. Но Мэтью словно ничего не заметил. Он встал, поднял винтовку, вдохнул, прицелился и выстрелил. Передние ноги лося подломились, и через мгновение я увидел, как дернулась голова животного, когда его слуха достиг звук выстрела. Лось хотел было встать, но снова упал. Это выглядело так, будто очень старый человек пытается поставить тяжелую палатку. Она поднималась и падала, поднималась и падала — и наконец тот, кто с ней мучился, решил отказаться от дальнейшей борьбы.
Мэтью потер глаз тыльной стороной ладони. Он кинул на нас озадаченный взгляд, точно подозревая, что мы с Бобом как-то умудрились все это подстроить. Меня поразило, что он не начал сразу же бить в литавры и петь себе дифирамбы — действия, которыми обычно сопровождались даже самые крошечные его успехи. «Охренеть», — только и сказал он, глядя на дальний берег реки.
— Одной пулей? Ну ты и снайпер, — сказал Боб. — Чтоб мне сдохнуть, если я хоть раз в жизни видел такой сумасшедший выстрел.
Мы переплыли дельту. Лось лежал в ледяной воде глубиной с фут. Его надо было вытащить на твердую землю, чтобы освежевать. Это был чудесный экземпляр, весь покрытый косматым коричневым бархатом. По уверениям Боба, он весил как минимум тысячу двести фунтов. Мы с Мэтью подошли к лосю и просунули веревку ему под грудь. Другой конец мы завели за дерево на берегу, чтобы использовать его как блок, а потом прицепили к корме нашей лодчонки. Боб запустил мотор, а мы с Мэтью принялись тянуть веревку, стоя по щиколотку в реке. Когда нам удалось вытащить лося на берег, наши ладони были содраны в кровь, а ботинки полны воды.
Мэтью взял у Боба охотничий нож и спустил лосю кровь через глотку, а потом сделал разрез от основания грудной клетки до нижней челюсти, обнажив пищевод и бледную ребристую трубку трахеи. Дух был силен. Я вспомнил тот гнетущий, чуть солоноватый запах, который, казалось, все время витал около моей матери, когда я был ребенком. Мой сегодняшний обед подкатил к горлу.
Мэтью работал молча. Его лицо было сосредоточенным, почти угрюмым. Он умело вспорол лосю брюхо, следя за тем, чтобы не проткнуть кишки или желудок. С помощью Боба он аккуратно вынул внутренности, и Боб отложил печень, почки и поджелудочную. Снять шкуру оказалось дьявольски трудно. Чтобы содрать ее, нам с Бобом пришлось упираться животному в позвоночник и тянуть что есть силы, пока Мэтью перепиливал соединительную ткань. Потом Мэтью отпилил задние ноги и лопатки. Чтобы отнести ноги в лодку, мы подняли их на плечи, как гроб на похоронах. Кровь текла из мяса на мою рубашку, и я ощущал ее жуткое тепло.
Когда мы погрузили лося в лодку и залезли в нее сами, она чуть не затонула. Чтобы не черпнуть носом воды на обратном пути, мы посадили Мэтью, самого тяжелого из нас, на корму и поручили ему управлять мотором. Выбравшись с мелководья на речной простор, он прибавил обороты, и мы понеслись вперед полным ходом. За нами мчался пенистый водяной горб, похожий на хвост белого кита. Ветер очистил лоб Мэтью от спутанных волос. На его просветлевшем лице появилась прежняя чистосердечная улыбка, знакомая мне по детским годам. Его губы изогнулись, образовав привычный маленький серпик. Он поднял брови и показал мне язык. Бессмысленно пытаться описать ту любовь, которую я еще способен чувствовать к моему брату, когда он так на меня смотрит, когда его на короткое время перестают волновать мысли о деньгах, или о собственной значимости, или о том, сколько выпивки осталось у него в холодильнике. Я не пожелал бы другим таких родственных отношений, какие сложились между нами, но у нас есть один простой дар. Хотя иногда мне кажется, что я знаю о Мэтью меньше, чем о любом чужаке с улицы, зато когда я нахожусь с ним в его редкие счастливые минуты, я испытываю ту же радость, то же удовлетворение достигнутым, что и он, словно у нас с ним одна душа на двоих. Выстрел возродил, пусть ненадолго, мечты Мэтью о той жизни, которая должна была ждать его в этих краях. Наша лодка скользила по озеру под тускнеющим небом, и я чувствовал, как приятно ему сжимать рубчатую резиновую рукоять подвесного мотора и ощущать его вибрацию, как встречный ветер треплет бачки у него на щеках, осушая брызги, попавшие на них при разделке лося, и его собственный трудовой пот. Я прекрасно понимал, как горд он своей добычей, способной прокормить двоих человек до самой весны, — чувство, еще более чистое от того, что он сумел справиться с собой и не стал кичиться своим успехом.
