– Но… я ведь люблю тебя, ты же знаешь, ты же видишь!
Смотрит на меня. Глаза у нее уставшие, но до того родные и красивые! По ним вижу – много думала, много плакала и приняла решение. Я это всей шкурой чувствую. Чувствую, что сейчас произойдет что-то непоправимое, страшное… головой понимаю что – но не верю. Для меня это настолько дико, непонятно, неприемлемо. Нет, я не хочу этого. Мы сейчас поговорим, и она передумает, изменит свое решение. Иначе и быть не может.
– Знаешь, Егор, я устала. Дело даже не в том, что ты четвертый раз от меня уходишь… Я устала от тебя. Устала оттого, что уже третий год бьюсь головой о стену, чтобы тебя хоть как-то изменить, устала от твоей лихости и гипертрофированного внимания.
– Да разве же я не поменялся? – перебиваю я ее. – Ведь ни одна женщина не добилась от меня и десятой доли того, что я дал тебе!
Я как кот, который лижет тебе руки, и пусть язык у него шершавый, другого нет! Да, я вовсе не святой, да – я без царя в голове и любитель всяческих развлечений, но ведь раньше тебе все это нравилось!
– Егор, ты ведь знаешь, что мне это никогда не нравилось. Твоя нелюдимость, уныние на много недель, сменяемое многодневными загулами… Егор, милый, я сгорела! У меня опустились руки. Я тебя все еще люблю, но люблю по инерции.
Я слушал, и ловил каждое слово, и все равно не верил в происходящее. Черт, все сон, я сейчас просто проснусь рядом с ней!
Нет, не сон, суровая реальность, до ужаса реальная. Достаю из кармана папиросу, закуриваю.
– Давай все исправим. Я готов меняться так, как ты захочешь, как это нужно, чтобы сохранить все! – В тот момент я не особо следил за интонацией, но, по-моему, она была умоляющей. Она молчит.
Молчит! На глазах у нее начинают наворачиваться слезы. Она меня любит, но, черт возьми, зачем она тогда все это делает!?
Аня начинает плакать. Я ее обнимаю и как можно крепче прижимаю к себе. Молчу. Молчу, чтобы не сказать лишнего, чтобы самому не взреветь зверем. Просто крепко прижимаю ее к себе.
«Поручик, возьмите себя в руки!» – приказываю я себе. Вроде помогает. Мысль о том, что не пристало офицеру сопли распускать, кое-как приводит меня в чувство. По крайней мере, внешне я стал спокоен. Тем не менее, я контужен и почти убит. Начинаю лихорадочно искать способ решения проблемы. Но не вижу его, не вижу; после того, что она сказала – ничего не вижу.
Она плачет минут пять, потом тоже успокаивается. Но я то ее знаю, ей совсем не легко. Проклятье, Анна, ну почему ты такая упрямая! Дама с характером – это, конечно, хорошо, но не в такие моменты.
– Ты твердо уверена? – спрашиваю я, хотя понимаю – она знает, что делает. У нее было время все обдумать. Решение взвешенное. В ответ она молча кивнула. – Ведь мы любим друг друга, все можно исправить и улучшить.
– Ты всегда мне говорил, что мир живет по законам физики. Так скажи, инерция может снова стать движением?
– Нет! – уверенно говорю я. И окончательно понимаю, к чему она клонит.
Я снова закуриваю. Табачный дым приводит мысли в порядок, а душу в относительное спокойствие.
– Знаешь, сколько у нас уже все это? Месяца три? Три месяца ты любишь меня по инерции. В физике есть такой закон – чем больше тело, тем дольше оно двигается по инерции.
Она рассмеялась и сказала:
– Поручик, я Вас обожаю!
– Ну спасибо, – проворчал я.
Она стала серьезной и посмотрела на меня:
– Ты такой красивый!
– Ты тоже, – сказал я, и слабо улыбнулся.
***
Не знаю, я сломался тогда или позже, скорее всего, позже. Но то, что произошло тогда – навсегда изменило мою жизнь. Это стало наковальней, молотом меня ударило уже потом. Но почва была благодатная. На ней выросло еще одно событие, которое сделало меня тем, кто я есть. Оно произошло через пару дней после того, как я расстался с Анной.
***
Одесса
Ноябрь 1914
Пустая квартира. Пустая не потому, что там нет мебели. Она – просто пустая. Там, кроме меня, никого нет, да и не может быть.
Стол. На столе пустой стакан, недопитая бутылка водки. Тарелка с солеными огурцами, к которым я даже не притронулся. В пепельнице дымит папироса, догорает свеча.
За столом сижу я. В глазах пустота, в руках наган. Я сижу.
Сижу молча. Мыслей нет никаких. Нет, они были. Еще вчера были: «как так?», «как дальше?» – и тому подобное. Были. Кончились. Осталось только боль в груди – непрестанная боль. Уже несколько дней прошло, а легче не стало. Временами бывает еще хуже.
На службе уже два дня не появлялся, да и черт с ней. Там люди. Не хочу людей. Никого и ничего не хочу. Хочу избавиться от всего этого. Хочу, чтобы отпустило. Водка, а водка, помоги мне! Ведь мы с тобой любим друг друга, ну я тебя точно люблю.
Кладу наган на стол. Наливаю водку в стакан. Наливаю медленно, вдумчиво. Внимательно слежу в полумраке, как прозрачная жидкость наполняет стакан. Наливаю до краев, как будто смогу затушить этим тот пожар, что внутри.
Выпиваю водку залпом. Делаю несколько глубоких затяжек. Прислушиваюсь к ощущениям. Нет, ничего не изменилось.
Проклятье… а как мне все это прекратить?! Паскудно-то как! Готов на все, лишь бы стало легче.
Смотрю на револьвер, а он смотрит на меня своим черным глазом. Смотрит с укором. Мол, не думай, тут я тебе не помощник. Но рука сама к нему тянется.
– Ты мне поможешь, – говорю я ему, делая ударение на первое слово.
Подношу его к подбородку. Перед глазами Анна. Ей не понравится. Она осудит. Плевать!
Боль и обида вкупе с алкоголем выбили из меня весь здравый смысл и все разумное, доброе, вечное… Осталась только пустота, которую не залить водкой, не заполнить дымом папирос и сочувствием окружающих.
Сейчас все неважно. Неважно, что скажут, не важно, что подумают. Важно то, что я не знаю, как обуздать эту боль. Больше не могу, не хочу, не буду!
Я больше не я. Я вообще не человек. Я – существо, загнанное в угол. Никому не нужное. Ничтожное. Не могу найти себе места на земле! У меня больше нет ни друзей, ни любимой, больше нет ничего…. Так зачем и я тогда, если больше нет для кого жить?
Закрываю глаза, медленно выдыхаю и жму на курок…
Сухой щелчок. Сижу с закрытыми глазами, не дышу, не понимаю, жив я еще или умер. «Осечка», раздосадовано думаю я, а ведь раньше мой револьвер меня никогда не подводил…
До меня постепенно доходит, что я только что натворил. Медленно кладу наган на стол, а подом резко шарахаюсь от него, как от взведенной гранаты. Забиваюсь в угол, хватаю себя за голову и начинаю то ли плакать, то ли смеяться.
– Дурак, кретин. Допился! Из-за бабы!
Нужно подальше отсюда, туда, где страшно, где некогда думать. На фронт! На фронт! На фронт! – словно мантру повторял я.
***
Да. Я сломался именно тогда. Я ушёл на фронт, но и там искал смерти. Просто мне не хватило смелости второй раз нажать на курок. Я искал того, кто это сделает за меня. Внешне это выражалось, например, в модной среди офицеров браваде: стоять под обстрелом в полный рост, с сигарой в зубах; в безумных контратаках, в которые я не раз поднимал своих солдат. Но судьба хранила меня.
А потом, именно в окопе, я снова захотел жить! И дело было не только в постоянной опасности и в том, что везде смерть, нет! Дело было в том, что я опять влюбился. Я страстно до безумия полюбил другую! Я полюбил войну! Да, именно войну – всю эту грязь, кровь, риск и постоянную опасность.
Но война – дама ревнивая. Стоило мне один раз вспомнить об Анне, как я схлопотал шальной осколок в плечо и был направлен в госпиталь в глубокий тыл.
Вот война меня и наказала. Наказала не физически, наказала там, что я теперь был за сотни верст от фронта. И какова была моя радость выписаться из госпиталя и сесть на поезд до Белостока. Ведь с каждой минутой я приближался к окопам! Теперь я снова еду к своей возлюбленной, снова на войну, в самое её сердце, в самое пекло – в Осовец.
Осовец – крепость километрах в двадцати от границы. После отхода наших войск из восточной Пруссии она приняла на себя основной удар немцев. Осовец прикрывал путь на Белосток – важный железнодорожный узел, один из самых удобных путей в Россию.
В начале осады командование – считая, что требует невозможного – приказало крепости продержаться 48 часов, но крепость стоит уже не один месяц и выдержала уже 4 штурма. Немцы перебросили под Осовец свои знаменитые «Большие Берты» – осадные четырехсотпятимиллиметровые орудия. Они послали к коменданту крепости парламентера, который предложил пятьсот тысяч золотых марок за сдачу крепости. Он пояснил, что это не подкуп, просто немцы подсчитали, что снаряды, необходимые для успешного штурма, будут стоить именно столько. В ответ комендант предложил парламентеру остаться в крепости с условием, что если крепость устоит после всех обстрелов, то он его повесит. Парламентер согласился, настолько он был уверен в успехе немцев.
Обстрел начался 25 февраля и продолжался до первых чисел марта. Крепость устояла, а немца таки повесили. Где я тогда был? И не помню уже. В Галиции, наверное. Или мы тогда уже ушли оттуда? Весной Юго-Западный фронт немцы с австрияками сильно потеснили. Я не хотел туда возвращаться после госпиталя из-за того, что узнал – моего родного полка больше не существует. А может потому, что там сейчас недостаточно «жарко» для меня.
