«Да, странные создания, – думала про себя тетя Зося, – таких я еще не встречала. День и ночь сидят перед зеркалом, красятся да мажутся. Солнца и ветра боятся пуще смерти, торчат все время в палате, ссорятся, грызутся, как черти, наскакивая друг на друга, как петухи». Чем были вызваны их ссоры – тетя Зося никак не могла выяснить.
Ну, а если уж тетя Зося, от которой не только в доме отдыха, но во всей Одессе, не было никаких тайн, не смогла ничего добиться, то вы сами должны понять, какое у нее было настроение.
И все же несмотря на грызню и вечные ссоры все три балерины из кордебалета держались вместе – монолит. К тому же подальше от остальных отдыхающих: никто им не чета!
В самом деле, кто мог бы здесь им быть под стать?
Самая старшая из этого треугольника была Михалина, или, как она хотела, чтобы ее величали, Мириадна Степановна – Мириадна Шпак-Ковалик. Длинная, костлявая женщина, вся она состояла из химикалий, начиная от бровей и кончая ногтями на ногах. Она была обременена годами, хотя принимала все меры, известные в парикмахерском и косметическом искусстве, чтобы выглядеть помоложе, что, естественно, вызывало смех и колкости, особенно среди коллектива театра.
Она была предельно зла и зло это затаила на всю труппу, на всех соседей и работников домоуправления и на весь белый свет вообще. Она была уверена, что все и вся восстало против нее, ее недооценивают, и только из-за всяких сплетен, подкопов и интриг ей никогда не дают приличных ролей.
Точно такого же мнения придерживалась ее подружка Дебора Цирульник. Не в том смысле, конечно, что не оценили способностей Мириадны Степановны, а в недооценке таланта самой Деборы. К тому же ее недавно перевели из кордебалета в хор. А перевели ее в хор по той причине, что она заметно пополнела, стала кубышкой и танцевать ей было уже трудновато: задыхалась, бедняга.
Нельзя сказать, чтоб она обладала очаровательным голосом, что в хоре очень нуждались в ней, что хормейстер от нее был в восторге. Наоборот. Голос у нее был скрипучий, хрипловатый, но что поделаешь, столько лет в театре мучаются с ней, придется, значит, домучиться до того дня, когда ее выпроводят на заслуженный отдых. Иначе от нее не избавиться.
На том настоял местком. А местком, как известно, обязан защищать интересы членов своего профсоюза. Попробуй ее уволить, она всю администрацию по судам затаскает, сами рады не будут. До инфаркта всех доведет. Что вы, разве никогда дела с ней не имели?
Третья из этой троицы была Ната Церетели, по природе чернявая, но почему-то выкрашенная в соломенный цвет, маленькая, очень подвижная, с черными, бегающими и неспокойными глазами, смолистыми бровями, которые сводили с ума или сводили с правильного пути мужчин всевозможного возраста, тоже в летах.
Ей, Нате, также не суждено было стать подлинной балериной, не хватило искорки божьей; большим успехом она пользовалась у мужчин.
Но это уж, как говорится, от бога.
Всех их свела под одну крышу судьба, и здесь они отдыхали от трудов праведных.
В доме отдыха Ната Церетели ничем не отличалась от подружек, вела себя столь же гордо, заносчиво, только внимательно присматривалась к окружению, хотя мало с кем знакомилась, не ввязывалась в случайные разговоры, проходила мимо, не обращая никакого внимания на взгляды прохожих, считая всех ниже себя. Короче говоря, следовала примеру подружек. Как-никак, они не обыкновенные смертные, а балерины, и люди не их круга не интересовали балерин.
Нельзя, однако, сказать, что ими никто не интересовался, что они не привлекали внимания оравы оживленных, веселых и жизнерадостных отдыхающих. Наоборот.
То, что все трое значились танцовщицами, да еще не где-нибудь, а в опере, уже заставляло обычную публику смотреть на них с интересом и немного с удивлением. Но так как со стороны этой троицы не видно было взаимности, – от них исходили холодок, безразличие и равнодушие к окружающим, – решили их всем обществом игнорировать, чтобы не зазнавались.
И, словно сговорившись, отдыхающие решили проходить мимо, не обращая на них внимания: пусть не дуются, словно индюшки! Таких красавиц и таких великих балерин уже видели, хотя никто из отдыхающих не имел прямого отношения к искусству.
И так помаленьку в корпусе образовалось два лагеря – троица и окружающие – отдыхающие, которые заполняли все уголки чудесного парка и пляжа задорными песнями, смехом, остротами, шутками, танцами и весельем, чем Одесса издавна необыкновенно славилась.
Жизнь в доме отдыха, наконец, вошла в свою колею, и казалось, что так продлится весь месяц.
Но нет! Не спешите! Погодите немного, и вы узнаете, как обернулись дела дальше.
Прошла еще одна неделя. И в один из солнечных дней прибыл старый сухощавый человек в старомодной соломенной шляпе, в потертом черном пиджаке, строго застегнутом на все пуговицы. Несмотря на страшную жару, был при жилете и черной «бабочке», в руках держал огромный черный зонтик.
Удлиненное морщинистое лицо, острый нос и черные очки придавали вновь прибывшему загадочный суровый вид, а тонкие бескровные губы и седые усики подчеркивали эту суровость, хоть, возможно, в жизни он таким и не был. В руках он крепко держал старинный потрепанный саквояж, и все это делало его похожим не то на уездного фельдшера, не то на коммивояжера.
В Одессе и таких можно встретить. Маленького озабоченного человека балерины проводили удивленными взорами, тихонько хихикали. Никто из отдыхающих не представлял себе, что с приходом этого старичка в доме поднимется целый переполох.
И, как ни странно, его поместили в третьем новом корпусе над черноморским обрывом.
Не будем греха таить, что среди оживленной, шумной, жизнерадостной толпы, среди всех обитателей нового корпуса этот старомодный старичок выглядел как бы белой вороной.
И постоянно недовольная чем-то, сердитая и ворчливая балерина Шпак-Ковалик тут же прозвала новоприбывшего белой вороной. Дебора Цирульник поддержала ее. Ната Церетели – тоже. Ей не положено было отставать от своих подруг.
И некоторые, глядя на старичка, не без ехидства усмехались:
– В самом деле белая ворона…
Им-то что, бездельникам и зубоскалам! Прибыл человек – и ладно. Но тетя Зося чуть с ног не сбилась, подбирая ему подходящее место в палате с такими же старичками. Да как на грех таковых было очень и очень мало.
К тому же все палаты были битком набиты, попробуй найди свободный уголок, чтобы втиснуть еще одну койку и тумбочку для нового отдыхающего, который и так опоздал на целую неделю.
Вот какая морока!
С большим трудом ей все же удалось втиснуть лишнюю койку в четвертую палату, несмотря на горячие протесты старожилов.
А четвертая палата, как известно, находилась рядышком с третьей, с той самой палатой, в которой обитали наши балерины.
Никто не мог понять, почему безобидный, внешне скромный старичок так немилосердно был высмеян и не пришелся ко двору нашей троицы?
И он сам, человек, который покамест ничем еще не провинился перед отдыхающими, никак не мог понять, почему он попал сразу в немилость к этим трем дамочкам, почему они так косо, с таким пренебрежением смотрят на него, хотя он мог бы точно так же смотреть на них, если б только хотел. Его ведь не задевает, что они такие гонористые, такие раскрашенные, наряженные, как попугаи. Это не его дело, какая для него разница?
И он не обращал на них ровным счетом никакого внимания. Пусть на него глазеют, как хотят, его это не задевает ничуть.
А вот троица никак не могла скрыть своего презрения к нему. Каждый раз, стоило его встретить где-нибудь, они устремляли на него едкие взгляды, отпускали по его адресу ехидные, дешевенькие реплики, словно он им когда-либо много зла причинил.
И однажды бросили ему вслед, не стесняясь людей.
– Ну, конечно, – отозвалась своим скрипучим голосом Шпак-Ковалик, – такой кавалер не мог остаться возле своей старушенции. К морю, видите ли, его потянуло! Только здесь его не хватало!
– Его место в доме престарелых, а не здесь! – вторила ей, кривя свои накрашенные губы, Дебора Цирульник.
– Очевидно, вместо богадельни его по ошибке водворили сюда.
Старик одним ухом ловил эти грубые колючие слова, но не обращал на них никакого внимания, а чтобы больше насолить этим странным особам, гордо шествовал по аллее, тихонько напевая себе под нос мелодии старинных, давно забытых опер.
Это совершенно выводило из себя балетную троицу, и кто-то из них однажды с возмущением отозвался:
– Он еще поет! Он еще издевается над нами!..
Они ждали, чтобы он вступил с ними в спор, но старик, делая вид, что не замечает их, прошел на берег.
Утром, когда троица пришла в столовую к завтраку, они заметили, что сестра-хозяйка приставила к их столику четвертый стул.
Они переглянулись: интересно, для кого? Кто приплывет к их берегу, кого присоседят?
