Такая забота о своей внешности не была ему свойственна. Но сейчас предстояло появиться впервые перед незнакомыми людьми, которым ему хотелось понравиться, и он в замешательстве признался себе, что волнуется и боится.
Дело было, конечно, не только в новом костюме. Он мучительно стыдился своей старости. Сам он не то чтобы привык — вернее было бы сказать, что он кое-как приноровился к ней — но полагал, что посторонним людям должно быть тягостно видеть человека, когда-то во всем подобного им, в таком нелепом и противоестественном состоянии. Меньше всего он стыдился молодых. Они должны были воспринимать его как данность, для них «старик» и было его всегдашнее, нормальное амплуа. Но люди пожилые наверняка догадывались, что не всегда он был таким, знали, что это и есть их будущее, и не такое уж далекое. А старики вызывали у него виноватое чувство соучастия в одной и той же нечистой слабости.
Впрочем, зеркало в туалете неожиданно приободрило его. Костюм сидел прекрасно. Не слишком современный, но и не ветхозаветный крой деликатно скрадывал впалость груди, затушевывая переход к выпяченному старческому брюшку. Ловко подхваченные в бедрах брюки не свисали, как обычно у худых стариков, мешком на заду, не путались в шагу, мягко ложились чуть намеченным заломом на ботинки. Да и плечи торчали не так уж сильно, а лишь возвращали фигуре намек на былые очертания.
Успокоенный, писатель вошел в столовую. Все та же косоватенькая подавальщица, коснувшись его локтя, указала ему место за большим, овальной формы, общим столом. Страхи его оказались напрасны — в столовой было еще почти пусто. За столом сидел лишь молодой лысый человек монгольского вида и еще двое на другом конце, куда писатель не сразу решился взглянуть. Все трое ели совершенно молча. Вежливо ответив на его приветствие, они больше не обращали на него внимания.
Стол перед ним был уставлен блюдами и вазочками с едой. Подавальщица, мягко ступая, внесла поднос с блестящим никелированным самоваром, поставила его на маленький боковой столик и так же тихо ушла, ничего не подав писателю. Боясь допустить оплошность, он стал присматриваться к действиям сидящего напротив лысого. Тот с видимым удовольствием ел большой кусок жареной трески, то и дело подкладывая себе из стоявших вокруг него блюд то кислой капусты, то картофельного салата, то маринованной свеклы. Почувствовав взгляд писателя, он поднял голову, ободряюще улыбнулся, показав прекрасные мелкие зубы, и сказал:
— Рыбку берите, рыбка хорошая, капусту берите, хорошая капуста!
Писатель взял того и другого, хотя рядом стояла ваза с творогом, который он очень любил и редко ел дома. Лысый придвинул ему тарелку со свеклой, и он покорно положил себе и свеклы, стараясь не вдыхать ее резкий уксусный запах. Дождавшись, пока лысый снова сосредоточился на собственной тарелке, писатель осторожно прикрыл свеклу капустой и стал исподволь посматривать по сторонам.
В столовой было очень приятно. Обшитые деревянными панелями стены и темный потолок с двумя низко висящими лампами в матерчатых абажурах делали комнату по-домашнему уютной и теплой. Большой старинный буфет со множеством причудливо застекленных дверок соседствовал с молочно-черным экраном телевизора. Две стены были задернуты тяжелыми, кое-где аккуратно подштопанными шторами, и писатель догадался, что комната, собственно говоря, представляет собой хорошо утепленную террасу. При мысли о том, что завтра шторы отдернут и в столовую ворвется яркое солнце, писатель снова ощутил радость и уверенность, что здесь ему будет хорошо.
Обитатели дома постепенно сходились к столу. Рядом с восточным человеком сел совсем, на взгляд писателя, молодой юноша с точно таким же, как у соседа, голым черепом. Писатель подивился было этому, но потом сообразил, что у молодого человека голова попросту гладко выбрита, по-видимому, с целью усилить рост волос. Прежде чем сесть, юноша включил телевизор, и потом все время сидел со свернутой вбок головой, ощупью набирая с тарелки еду и не отрывая взгляда от экрана. Писателю понравились его прозрачные глаза и четко очерченный сочный рот с глубокой ямкой над верхней губой.
Затем вошла немолодая расплывшаяся женщина с короткой стрижкой, но писатель не успел ее разглядеть, потому что следом появились еще две или три, показавшиеся ему точно такими же. Все они негромко здоровались, рассаживались и незамедлительно принимались есть, непрерывно сетуя между собой на искусность здешнего повара и на чрезмерные собственные аппетиты. Не решаясь рассматривать их лица, писатель дивился лишь той охоте, с которой эти женщины поглощали разнообразную пищу, и вслушивался в их сетования, которые свелись к выводу, что раз организм требует, значит, ему надо, и не следует насиловать его, а нужно слушаться природы, она всегда лучше знает и т. п. Писатель в душе немедленно признал их правоту и пристыдил себя за неуместное удивление. Сам он, к сожалению, ел теперь очень мало и завидовал людям, которые получали от еды удовольствие. Женщины эти, решил С., были, вероятно, детскими писательницами или переводчицами — к последним он, полный невежда в чужих языках, относился с робостью и почтением.
Затем в столовой появился большелицый толстый старик, опиравшийся на маленькую старушку с миловидным белым личиком. Став на пороге, он легким толчком запустил свою старушку вперед, она покатилась, засеменила, отодвинула стул, на который он и уселся, широко раскинув полы толстой куртки верблюжьей шерсти. Пока старушка наливала ему из самовара чай в толстостенную полулитровую кружку с немецкой надписью на боку, накладывала еду на тарелку, мазала хлеб маслом, старик обводил сотрапезников испытующим взглядом, словно бы чего-то ища. Наткнувшись на новоприбывшего, он скептически поднял густую белую бровь, и все его лицо явственно изобразило недоумение.
— Еще один пустынножитель, что? Сейчас из Москвы? — громко рявкнул он, и голоса за столом умолкли, и все взгляды устремились на писателя.
С. поспешно отложил вилку, смущаясь и радуясь, что вот наконец начинается его знакомство с соседями, и ответил:
— Да вот. Захотелось отдохнуть, — сам не заметив, как сорвалось с языка это обидное «отдохнуть».
— Как там Москва? Стоит, дышит, что? — продолжал гудеть старик, недовольно вертя головой, пока старушка подвязывала ему салфетку.
Писателю очень хотелось сообщить присутствующим какие-нибудь новости о Москве, но он ничего не мог припомнить, поэтому лишь улыбнулся как можно приветливее и сказал:
— Да понемножку.
Но старик, видимо, не расслышал и еще зычнее и настойчивей спросил:
— Что? Стоит, говорю, Москва-то, дышит себе?
— Громче, — не отрываясь от телевизора, бросил писателю бритый юноша, и тот, напрягая легкие и старательно артикулируя, гаркнул:
— Утром стояла!
— Шутник… — пробормотал старик как бы с огорчением и взял в руки кружку, но тут же поставил ее на стол: — Фамилия ваша будет как?
Вытирая под столом о скатерть влажные руки и чувствуя, как терпнет кожа на лице от взглядов, писатель ответил:
— Меня зовут Николай Николаевич С.
— Как?
— С.!
— С.? Ну-ну, возможно. Возможно вполне. Шекспировед?
Весь красный, писатель отрицательно покачал головой.
— Не шекспировед? Как странно. Вы уверены?
Писатель кивнул.
— Не шекспировед. Надо же. А как фамилия-то?
— С.! — сказала ему прямо в ухо старушка.
— Ах, С.! — благодушно пророкотал старик и уронил на колени большой кусок рыбы. — Постойте, дорогой, да я же вас знаю!
У писателя замерло сердце. Его помнят?
— Это же вы написали в конце тридцатых годов такую прелестную… такое прелестное… Лизанька, помнишь?
Старушка закивала.
— Такое прелестное… Лизанька?
— Стихотворение? — готовно откликнулась старушка.
— Стихотворение… — задумчиво повторил старик. — Пожалуй… Или это была небольшая повесть… Я много плакал над ней. Много плакал. Спасибо вам, вы чудесный.
Сердце разжалось и больно застучало. С. никогда не писал стихов, а проза его была совсем не такая, чтобы над нею проливать слезы. К тому же, в конце тридцатых годов он вообще ничего не мог написать. Старик с кем-то его спутал. С. хотел объяснить это старику, но тот не дал:
— Нет, вы чудесный, чудесный, теплый писатель. Вы и нынче так же хороши, что?
Писатель решил вывести из заблуждения хотя бы остальных:
— Он ошибается, — сказал он негромко. — Он имеет в виду не меня.
Одна из немолодых женщин сочувственно откликнулась:
— Не принимайте близко к сердцу.
— А что он имеет в виду, это мы со временем узнаем, — безучастно заметил бритый юноша.
После ужина несколько человек сели в маленькой проходной гостиной покурить, и писатель остро пожалел, что не курит, так они уютно и дружелюбно друг к другу сидели. Он замешкался у книжного шкафа, притворяясь, будто рассматривает еле видные в углу книжные корешки, и обдумывая, как бы ему пробраться между коленями и ступнями и присесть на свободный стул около пианино. Но у него не хватило духу, и он быстро пошел к выходу, вновь ощущая тяжесть ватных плеч и жесткую кору волосяной прокладки на пиджачной груди.
