– Так она, Игорь Петрович, постарше вас будет! – ехидно проговорил вполголоса Мельников, глядя на шефа одним глазом из-под нависшего чуба.
– Любви, Мельников, все возрасты покорны! – назидательно ответил Бушуев, снова открывая страницу, на которой Ирине было двадцать пять. – Да и постарше всего чуток.
– Да я разве ж против? – пожал плечами Мельников. – Только сидели бы вы сейчас на этом диване с ножевым ранением в груди…
– Типун тебе на язык! – сплюнул Бушуев. Тут он задумался.
– Кстати, Мельников, а ножик-то где?
Они оглянулись. Бушуев пошел к покойнику и посмотрел тому на грудь, пытаясь понять, каких примерно размеров был убивший его нож. Потом он отошел к столу. На столе хоть и не было особой красоты, однако стояли тарелки, рюмки для водки и стаканы для «запивки» – то есть застолье было почти интеллигентное. Ножа на столе не было.
Бушуев отправился на кухню, на ходу отмечая, что и полы давно пора покрасить, и обои явно наклеены еще лет десять назад – вон и отстали уже кое-где. На кухне в столе была разная утварь, однако ножики были либо из столовых приборов, с закругленными носами, либо узкие и короткие. Бушуев же полагал, что сидевший на диване человек был убит другим инструментом – с широким и длинным лезвием, какими обычно в семьях режут мясо. Он заглянул в холодильник, под кухонный стол, за батарею. Ножика не было. Он встал посреди кухни и стал оглядываться. Методика, согласно которой отыскиваемая вещь сама покажет себя, сработала: в мойке из-под посуды торчала обмотанная синей изолентой ручка ножа. Бушуев взял какую-то тряпочку, обернул ею рукоять ножа и осторожно вытащил. Нож был именно такой, какой он себе и представлял: с широким и длинным лезвием. Неся его, как селедку, он вошел в комнату, встал перед Радостевой и сказал, внимательно глядя на нее:
– Вы же, гражданочка, этим своего мужа зарезали? Этим ножичком? Признавайтесь, и мы запишем, что это вы выдали орудие преступления. Вам скидка будет…
Ирина побелела и, казалось, вот-вот упадет без чувств. Мальчишка рядом с ней что-то закричал, подскочил к ней и начал колотить ее кулаками по плечу. Бушуев пожалел уже, что устроил всю эту психологию – и без нее все было ясно. Мельников, оторвавшись от писанины, оттащил мальчишку в сторону.
– Правду будем говорить, Ирина Алексеевна? – осведомился Бушуев. – Или так, опять вы его не убивали?
– Это не я… – сказала женщина. Глаза ее погасли, она помертвела. – Это он меня убил…
«Ну вот, привет…» – мелькнуло в голове у Бушуева. Он вздохнул и переглянулся с Мельниковым – совсем поехала у бабы крыша.
– Собирайтесь… – велел он. – Поедем в отдел, там и поговорим…
– Он меня бил… Это была самооборона… – повторяла Ирина.
– Когда бил? – спросил Бушуев, которому все это на исходе третьего часа допроса уже надоело.
– Всегда… – отвечала она.
– А сегодня? – спросил Бушуев. – Сегодня бил?
– И сегодня бил… – ответила Ирина.
– А чего ж на вас – ни синяка, ни царапины? – поинтересовался Бушуев. Он в общем-то и сочувствовал уже ей – видел фотографию, и понимал, что не от хорошей жизни так постарела женщина за десять с небольшим лет.
– Ирина Алексеевна, давайте сознаваться… – сказал он мягко, будто давал совет дорогому другу. – Вот я вам сейчас скажу, как все было. Вышли вы замуж за своего ненаглядного (тут он глянул в паспорт покойника) Александра Васильевича в 1990 году. А тут кризис. И начал он пить. Мужики слабее баб, всегда первыми ломаются. А где пьянка, там и драка, так ведь? Я же не против, да, он вас бил. Только не сегодня, а так, вообще. Ну вот вы и решили от него избавиться. Но так как он на полторы головы вас выше и килограммов на семьдесят тяжелее, то вы решили дождаться дня, когда он напьется так хорошо, что и сам не почувствует, как вы его зарезали. И вот сегодня этот день настал…
Он остановился и смотрел на нее. Она смотрела остановившимися глазами куда-то вниз. Бушуев подумал – узнать бы, что же такое она там видит? Он полагал, что в общих чертах все было именно так или примерно так, как он сейчас рассказал – почти всегда все было именно так: доведенная до отчаяния беспросветной жизнью женщина брала в руки топор, кирку, лопату и убивала. Он даже сочувствовал им всем – вот и Ирине сейчас сочувствовал. «Что ж вы так убиваете, что потом попадаетесь? – думал Бушуев, глядя на Ирину. – Ну купила бы ему паленой водочки и напоила бы до смерти…»
Мельников сидел тут же и писал протокол допроса. Он в общем-то тоже сочувствовал этой бабе, но слишком много фактов было против нее и Мельников понимал это. Кроме отсутствия синяков, смущал еще и относительный порядок в квартире и, главное, на столе – если бы уж была в доме драка, то стол бы разнесли в первую очередь. «С другой стороны – чего бы ей резать мужа при сыне? – подумал вдруг Мельников. – Какой-никакой, а все ж таки отец. То-то мальчишка на нее с кулаками кинулся…».
Ирина, хотя и трезвела, но соображала все хуже и хуже. Ей казалось, что милиционер, задавая вопросы, все пытается ее подловить, она старалась уловить, в чем подвох, и на поиски подвоха в одном вопросе у нее уходило столько времени, что следующий вопрос заставал ее совершенно врасплох. Она была как неумелый теннисист, который машет ракеткой наудачу и если попадает по мячу, так только случайно. Она вдруг вспомнила что-то, усмехнулась и задрала свою майку выше груди.
– Вот вам и синяки, и царапины… – сказала она.
На теле, на животе и боках, и правда были пятна синяков. «Хорошие были у мужа кулачки…» – подумал Бушуев, разглядывая эти красные следы.
– Ирина Алексеевна, но это же не сегодня он вас лупил… – сказал он. – Не сегодня. Самооборона, это если он сегодня начал вас бить головой об стенку, а вы не сдержались и его ножиком ширнули. Но он же вас ни головой об стенку не бил, ни кулаками. Вы задумали его убийство давно, а сегодня, когда и он, и вы напились, выполнили задуманное. А это уже умышленное убийство. Уж извините, но до пятнадцати лет. Женщинам, конечно, так много не дают, но все равно – десятка, как пить дать!
«Десять лет! – зазвенело у нее в голове. – Десять лет! За что!»
– Это не я! – вдруг сказала она. – Это…
Тут она словно поперхнулась словами и замолчала, дико глядя на оперов.
– Ну а кто? – спросил Бушуев. – Сын что ли? Или этот, узбек? Нет, для такого удара ярость нужна. Ваша бабья ярость.
– Он сам! – вдруг сказала Ирина и в ней вспыхнула надежда. – Он сам. По пьянке на ножик напоролся. Он же так набрался сегодня, что едва ходил. Запнулся о стол, упал, и – на ножик…
– Ага, и так – десять раз… – хохотнул, оторвавшийся от протокола Мельников. – Женщина, мы таких баек слышим каждый день по пять штук. Чистосердечное признание учитывается судом и может облегчить вашу участь!
Бушуев строго глянул на него и Мельников замолк. Бушуев, впрочем, был доволен этим вмешательством – в конце концов, «доброго» и «злого» следователя никто не отменял. Отвернувшись от Ирины, Бушуев глазами показал Мельникову – продолжай. Тот приободрился.
– Дамочка, смотрите сюда… – отрываясь от протокола, заговорил Мельников, добавляя металла в голос. – Мотив был только у вас, возможности – только у вас. Или какой-то бетмен спустился с небес за вас мужу отомстить? Вот вы здесь запираетесь, и думаете, что этим помогаете себе. А нет – только хуже делаете. Признаете вину – десять лет. А не признаете – пятнадцать! Ты, дура, подумай, сколько сыну-то уже будет, когда ты из зоны выйдешь?!
При напоминании о сыне что-то надломилось в Ирине. Она упала головой на стол и зарыдала так, как еще никто не рыдал в этом кабинете. Бушуев и Мельников оторопели. Бушуев мигнул напарнику – воды. Мельников полез за графином, за стаканом, наконец, спроворил воды.
– Гражданочка, попейте и успокойтесь… – командирским тоном сказал Бушуев. – Товарищ мой верно все говорит – запирательство вам обойдется слишком дорого. Самооборона не получается. Вот в любой другой день, когда он вас колотил, зарезали бы вы его, и была бы самооборона, а сегодня – нет. Пишите явку с повинной.
– Адвоката! – вдруг вспомнила Ирина. – Адвоката!
Бушуев и Мельников с тоской переглянулись – допрос грозил затянуться до утра.
– Мадам, мы на вас чужого не повесим, вам бы свое унести! – начал было Мельников, но Бушуев его оборвал:
– Ладно. Будет вам адвокат…
Хоть и бывали фамилии похуже, но свою – Грядкин – Николай никогда не любил. Почему – сказать не мог, но не любил. Возможно, потому, что с самого детства помнил отцовские слова: «Надо выбрать свою грядку и на ней потихоньку расти!». Отцу это казалось шуткой, но Николай так и представлял себе, что вот его закопали в грядку, и он оттуда, как морковка с глазами, вырастает. А вместо волос у него – зеленая ботва. Может, это даже снилось ему – отсюда, видимо, было чувство ужаса, появлявшееся всегда, когда отец вспоминал свою поговорку.
