– Что за странная любовь к покойникам? – поддразнил ее Бесчетнов. – Ну поехали.
Втроем с фотографом Трофимовым они быстро доехали до вокзала на редакционной машине, прошли через вокзал и вышли на перрон. В начинавшихся уже сумерках Бесчетнов увидел возле будки людей в оранжевых жилетах и пошел к ним. Инстинкт не обманул его – путейские рабочие как раз курили, глядя на покойника и поджидая ментов.
Тело в черной куртке лежало вплотную к рельсам. Вся кровь ушла под грудь. Между рельсами на щебенке стояла на шее отрезанная голова. Наташа, как увидела голову, ахнула и зажала ладонью рот.
– Я же говорил, Наташечка… – насмешливо проговорил Бесчетнов. Тут он прошел так, что увидел лицо. Страшные глаза Грядкина смотрели на него в упор.
– Твою мать… – сказал Бесчетнов. – Твою мать… Трофим, снимай все!
– А ты чего, его знаешь? – удивленно спросил фотограф.
– Да это же тот, который ходил к нам, говорил, что это он убил, а жена за это убийство сидит!
– Да не, не похож! – покрутил головой Трофим.
– Ты уж извини, но если тебе поезд башку отрежет, ты тоже вряд ли будешь на себя похож…
– Сплюнь, скажешь тоже! – заплевался Трофим. Он присел на корточки прямо перед лицом несчастного Грядкина и фотографировал его в упор: если бы Грядкин был жив, он бы неминуемо моргнул от вспышки. – А ты как думаешь – он сам?
– Ну трудно предположить, что его вот выложили и держали здесь… – ответил Бесчетнов. «Пережевала тебя, Коля Грядкин, наша хренова страна, и выплюнула… – думал Бесчетнов, глядя в мертвые глаза. – Ты уж извини меня. Не помог я тебе. Не помог…». Статью он написал, она вышла, но никакой реакции не было – как в песок.
– Могли напоить и положить. Могли по башке дать и положить. Вариантов куча… – сказал фотограф.
– Могли… – сказал Бесчетнов. – А скорее, понял он, что ничего у него не выйдет, и сам себя приговорил.
– За убийство того алкаша?
– Да алкаш-то, думаю, ему побоку. За любовь. За любовь… – сказал Бесчетнов.
– Выпьем за любовь… – с усмешкой сказал Трофим, пристраиваясь фотографировать тело и жалея, что кровь из-под него не вытекла на щебенку – с кровью снимок был бы эффектнее. Через пути пробирались линейные милиционеры, и девушка в джинсах из транспортной прокуратуры…
«Ирина, прости меня, ничего у меня не вышло. Я сел не в свою грядку и не прижился. Я виноват перед тобой и отвечу по самой высшей мерке. Я загубил твою жизнь, а моя мне без тебя не нужна. Я причина всех твоих проблем, думаю, без меня все от тебя отцепятся, и будет тебе УДО. Ты забудь меня, вот сразу после этого письма. В конце концов, я и правда всего лишь глупый пацан, все время витавший в облаках и строивший воздушные замки. Мне не для кого жить, кроме тебя, а тебе я причиняю только горе. Желаю тебе счастья, ты еще молодая и оно у тебя будет. А я чувствую себя стариком, которому уже незачем жить на свете. Прощай. Разлюби меня и забудь. Просто прохожий Коля Грядкин»…
Ирина читала это, глотала слезы.
– Ты чего, подруга? – спросила ее Елена.
– Коля… Коля… Письмо прислал… – ответила Ирина.
– И чего? Говорит: все, мол, не нужна ты мне больше, нашел молодую? Ну я так и знала! – сказала Елена. – Только по штрафным изоляторам из-за этого говнюка тебя мытарят. Наплюй. У тебя этих мужиков будет…
– Нету Коли… – сказала Ирина. – Нету.
Она протянула письмо. Елена читала, глядя на него расширяющимися от ужаса глазами.
– Вот ни фига себе, вот учудил Коля-Николай… – сказала она. – Ты думаешь, не пошутил?
– Думаю, не пошутил… – сказала Ирина.
Через два дня ее известили, что ее муж, Николай Грядкин, попал под поезд.
В колонии покончить с собой можно, но нелегко. Сначала Ирине это не удалось, а потом уже не было сил. Из нее будто вынули что-то. Она и сама не знала, жила ли она эти годы. Дни проскальзывали за днями. Она летела сквозь время, не замечая его, лишь иногда, по снегу, понимая, что наступила зима, а по цветкам на клумбах – что пришло лето. Она была поглощена своими мыслями – о Коле, о себе, о себе и Коле. Она вроде и не сошла с ума, но забыла, что он умер, и вместе с тем знала, что он не придет. При этом у нее не было на него обиды – она откуда-то знала, что он не может придти.
То ли в высших сферах, а то ли просто в управлении решили, видать, что с нее хватит: ее выпустили условно-досрочно. Однажды летом она вышла за ворота колонии с чемоданчиком и некоторым количеством денег в кармане. Коля почему-то не встречал ее, но она не обиделась – подумала, что встретит. Она поехала в город. Какая-то сила вела ее, и вдруг Ирина увидела себя на железнодорожном вокзале, чувствуя, что ей здесь что-то надо найти, но не помня – что. Она стояла на перроне, оглядываясь. Люди текли мимо нее, удивленно глядя на эту женщину, выглядевшую, словно потерявшийся ребенок. В конце концов к ней подошел милиционер, спросил документы, и, узнав, что из документов у нее есть только справка об освобождении, велел валить отсюда подальше.
Она помнила, что у нее есть еще дело. Она поехала к сыну. Мишка все эти годы жил у Ольги Радостевой. Когда Ирина позвонила в дверь, именно Ольга открыла ей.
– Ого! – сказала Ольга. – Какие люди! И у тебя еще хватает наглости сюда заявляться?!
– Здравствуй, Оля… – ответила Ирина, этим обращением поразив сноху. – Позови Мишу, будь добра.
Но Мишка уже и сам вышел.
– Теть Оль, пусть войдет… – сказал он.
Ольга, что-то ворча, посторонилась.
Ирина вошла. Перед ней стоял молодой парень, высокий, длинноволосый, синеглазый. Она с трудом поняла, что это и есть Мишка – в ее памяти он все эти годы был хоть и пятнадцатилетним, но ребенком, а тут перед ней стоял другой, взрослый, человек.
– Здравствуйте… – сказал Мишка и протянул ей руку. Он явно не знал, как себя вести. Совершенно не понимала этого и Ирина. Ольга, махнув рукой, велела всем идти на кухню и сказала, что сейчас поставит чай.
– Как ты живешь, Мишенька? – спрашивала Ирина.
– Хорошо. Все нормально у меня… – отвечал Мишка. Он тоже смотрел на нее и не узнавал. В его сознании мама была другая – веселая и молодая. Здесь же сидела усталая женщина непонятного возраста, улыбавшаяся странной улыбкой. Она гладила его по волосам и Мишка делал усилие, чтобы не отдернуть голову. Он чувствовал с удивлением, что ему не по себе.
– Ты учишься, работаешь?
– И учусь, и работаю… – ответил он.
– А где?
– В институте на рекламе. А работаю в имиджевом агентстве…
– В каком агентстве? – удивилась она.
– В имиджевом… – ответил Мишка. Беседа все больше томила его.
– Хорошая должно быть работа… – медленно сказала она. – Чистая…
– Да уж, – не утерпела Ольга. – Под забором мальчишку не оставили!
Но Ирина только посмотрела на нее и ничего не ответила.
– А что это – имидж? – спросила она сына.
– Мам, не притворяйся, будто тебе это интересно… – сказал Мишка.
– Я не притворяюсь. Мне все про тебя интересно. Все же четыре года не виделись… Поговори со мной, сынок…
– О чем? – удивленно спросил он, помолчал и вдруг со смешком спросил: – Как в тюрьме кормят? Как в камере – не обижали?
Она дернулась.
– В камере-то не обижали… – ответила она, разом замкнувшись.
– Ладно, хватит, – сказала Ольга. – Видишь, не нужна ты ему. Иди, иди, все, что ты могла, ты уже сделала…
– За что ты ненавидишь меня? – спросила Ирина. – За то, что я посмела полюбить? За то, что этот мальчик любил меня?
– Полюбить? – вдруг оскалилась Ольга. – Это ты называешь – полюбить? Да трахаться тебе хотелось, молодого мяса попробовать! Как моего брата в койку затащила, так потом и этого несчастного пацана. Полюбить! В тюрьме набралась?! Вы там, знаю, друг другу жалостливые истории рассказываете – и ты, поди, какую-нибудь придумала?! Какая любовь могла быть – у тебя сыну было семь лет! Уж тогда уходила бы что ли – и Сашка был бы жив, и сама бы в тюрьме не сидела. Ты на скольких стульях пыталась усидеть? Ты на сколько караваев рот раззявила?! Полюбить!
Ирина слушала ее молча. Потом так же молча встала, запахнула платок и пошла. Была в ней крошечная, размером с блоху, надежда, что сын выйдет следом и скажет ей хоть что-то, после чего появится надежда на лучшее. Но сын не вышел, хотя шла она так медленно, как только можно идти три метра по «хрущевке». Потом так же медленно она шла по лестнице. Потом она вышла из подъезда и стояла у входных дверей. Никто не выходил.
Она ушла и с тех пор ее не видели здесь больше никогда и ничего о ней не слышали. Умерла ли, сгинула ли, или просто живет где-нибудь в каком-нибудь уголке – никто об этом не знал. Да никому и в голову не приходило интересоваться…
29.08.2011-10.09.2011
