Он оказался у двери, на которой была табличка с надписью: «Красный уголок», взялся за ручку, но, прежде чем надавить на нее, вспомнил, что надо постучать. Стучать будто бы необходимо, этим самым отмыкается последний замок. Для людей из деревни стук в дверь — обряд. Они свои двери не замыкают, а если и замыкают, то опять же потому, что просто так положено делать. Это только город охраняет своих жителей замками и запорами. В деревне знаешь, что тот, чей визит не приветствуется, не войдет. А уходя из дому, замыкаешь дверь и кладешь ключ в щель столба только для того, чтобы в дом не вошел кто-нибудь совсем незнакомый.
Стук в дверь — ритуал. Изнутри до Якуба сначала долетел одиночный смех, а потом шум, как из трактира. Для того чтобы войти в трактир, не обязательно стучать.
Якуб открыл дверь и вошел в помещение. К нему сразу же повернулись около тридцати лиц. Тридцать лиц, и две пальмы, и огромный фикус, и рододендрон, и добрая половина пола у окна, покрытая зеленью, и горящая на потолке люстра, хотя за окном был день и светило солнце…
Растерянность овладела Якубом Пешеком, когда он вступил в этот освещенный зал.
Все сидели на стульях, поставленных, как в кинотеатре, только немного раздвинутых для того, чтобы в возможной оживленной дискуссии каждый мог общаться со своими соседями.
Около стены, примерно в метре от нее, стоял единственный стул, повернутый к залу, а перед ним было двадцать квадратных метров голого пола. К этому стулу и повел Якуба один из присутствующих, который сначала с ним вежливо поздоровался. Якуб сел. Удивление, которое он пережил, входя в зал, сменилось чувством неловкости. «Все тридцать пар глаз уставились на меня. Смотрят на мои брюки из хорошего материала, но уже давно не глаженные. Видят мои неуклюжие ботинки, на которые я и сам не могу смотреть, так как на них, несмотря на то, что я их утром чистил, осталась бржезанская пыль. Смотрят на мои руки, которые неловко лежат на коленях, на манжету моей праздничной белой рубашки, вылезшую из одного рукава. Усмехаются, глядя на мой черный галстук, который наверняка сбился набок в знак протеста против того, что после многих месяцев снова оказался на моей шее».
Совсем позади, рядом с зеленой растительностью, под огромными окнами сидит человек, лицо которого выражает наибольшее удовлетворение. Этот номер со стулом придумал он. Сам он израсходовал половину своей душевной энергии на то, чтобы постоянно наблюдать за своей внешностью, своими движениями, выражением своего лица, так как он боится выглядеть смешным. Наконец-то этот страх принесет ему пользу.
Испуганный Якуб не припомнит, чтобы когда-либо видел что-нибудь подобное. Впрочем, однажды что-то такое было. В концентрационном лагере, где содержались пленные красноармейцы, были обнаружены три картофелины. Допрашивали всех по очереди. Каждый допрашиваемый садился на стул посреди канцелярии, положив руки на колени, лицом к двум эсэсовцам, сидящим за столом в углу помещения.
Только ведь то были враги! Враги насмерть, выродки, оторванные от всего человеческого, как щенок от брюха суки.
А здесь он, Якуб, хочет говорить как раз о жизни, о том, как на нее смотрит он, обычный человек. Якуб не хочет ни с кем спорить, не хочет навязывать кому-нибудь свою веру и свои взгляды. Он хочет только поведать о своем. Сказать от сердца для души.
Не будет ли это недоразумением, Якуб? Они только хотят оказать тебе внимание тем, что вот так, одного посадили на видном месте. Ну, а если и не тебе лично, то хотя бы седой голове да мозолистым рукам.
Поверит ли Якуб в свою собственную ложь?
Поверит… не поверит! Какая разница, если ты висишь на одном мизинчике на ветке вербы, а под тобой течет река невероятной глубины!
Только мечта о справедливости позволила Якубу выдержать весь этот театр, подойти к стулу и сесть без дрожи в коленях и головокружения. Секунд двадцать он сидел неподвижно.
— Пан Пешек, позвольте вас поприветствовать! Вы попросили нас предоставить вам возможность обратиться по радио ко всем людям с тем, чтобы рассказать им, что у вас наболело на душе. Мы демократы и во всем стараемся быть гуманистами. Итак, вы, следовательно, находитесь здесь по собственному желанию. Пожалуйста, можете говорить.
Якуб засмотрелся на лицо человека, держащего речь. Это приятное лицо было милым и симпатичным, с бархатной кожей. Якуб успокоился. Видимо, этот человек не лжет.
Якуб, который до этого сидел, как ящерица в оцепенении, шевельнулся и сказал:
— Сегодня такая жара. У вас не найдется стаканчика воды?
Несколько пар глаз, и прежде всего глаза того человека, который сидел позади всех, почти скрываясь в зелени, прищурились. Стакан воды не поставишь перед гостем на пол. Не ставить же его ему на голову! Да, с этим человеком будет сложнее, чем кажется по его внешнему виду.
Однако здесь Якуба переоценили. В нем заговорил обычный инстинкт.
Но вот руки его легли на столик (столик был найден в соседней комнате), ноги тоже почувствовали себя свободнее. Можно начинать дискуссию.
Но о чем? О чем ему дискутировать с ними, бархатными ягнятами? Ведь он же хотел выступить по радио!
Якуб начал рассматривать присутствующих. Его ничуть не удивило, когда сразу во втором ряду он увидел своего зятя Ярослава Машина. Наоборот, он бы удивился, если бы не встретил его здесь. Но Якуб все никак не мог понять, зачем тут собралось столько народу. Он бросал взгляд на отдельные лица, искал объяснение, но ответ на вопрос уплывал от него все дальше и дальше, так как лица были совершенно незнакомыми.
О чем же ему, собственно, говорить? Может, начать, как в Бржезанах, когда он открывал собрания национального комитета словами: «Ну что ж, товарищи, поехали?»
«Ну что ж, начнем, как в Бржезанах».
Он уже набрал воздуху и прижал язык к небу, чтобы произнести начальное «н», как вдруг его взгляд случайно упал на знакомое лицо, такое знакомое, что в этой чужой обстановке оно показалось ему специально нарисованным. Знакомое лицо, а на нем еще более знакомая улыбка. Улыбка принадлежала старому человеку, такому же старому, как сам Якуб.
— Якуб, пойдем со мной в чулан! — сказал отец Матей, когда матушка полезла на чердак искать походный чемодан. — Я иду на войну. — Якуб в это время послушно сидел, готовый к серьезному разговору, первому и последнему в их жизни. — Иду на войну, и государь император скоро узнает, какой солдат прибыл в его армию, потому что воевать нельзя ни удочкой, ни сетями. Ловить форель на войне тоже не разрешается. Но это к делу не относится. Я иду на войну вместе с твоим братом Карелом. Вилема пока еще не забирают, поэтому он, как и прежде, будет заботиться о мельнице. Все равно на этой рухляди много не намелешь, даже если и будет что молоть… Ну а как же ты, мельничек? Ведь тебе будет четырнадцать! — Рот Якуба сам собой приоткрылся, но уздечка послушания снова закрыла его. В сознании Якуба не укладывалось, что бродячая душа отца может его понять. — Вилем говорил мне, что ты больше живешь у кузнеца, чем дома. Это правда? — Якуб покраснел и опустил голову. — Но кузнецу сейчас не нужен помощник… — Матей замолчал. Надо помолчать немного. Для успокоения совести, так как то, что Матей сейчас скажет, он уже хорошо продумал. — Я говорил с дядей Франтишеком. Он возьмет тебя на «Шкодовку»[1]. Им понадобится каждая рука, и мама опять же будет рада каждому грошу. Договорились?
Лицо Якуба озарилось улыбкой. От дяди Франтишека он знает, что на «Шкодовке» есть печи, из которых железо течет, как вода через их запруду, и машины, которые режут сталь, как нож хлеб, и молоты, которые могут одним ударом расплющить железную болванку толщиной в ствол взрослой березы.
— Договорились!
Матей удовлетворенно похлопал Якуба по плечу. Все же это неплохое чувство — быть главой семьи.
Якуб побежал к Алоису, чтобы рассказать, поделиться с ним новостью о своей победе, которая казалась ему сказочной.
Как же, собственно, получилось, что Якуб так полюбил железо? Когда он еще был Якубеком, вокруг него были вода и деревья, зерно и мука, рыбы и птицы, ночь и день, лето и зима… Надо ли перечислять все это? Такое трудно объяснить. Но дело здесь не в судьбе, просто получилось так, и все.
Однако какая же это победа? Алоис посмеялся над Якубом. Он знал увлечение друга кузнечным делом, но иногда запальчиво возражал, когда Якуб рассказывал ему о чудесах, которые могут делать древесный уголь, поток воздуха и кузнечная кувалда, хотя прекрасно разбирался в этом, так же, как и в своих странных и причудливых снах.
Якуб нахмурился. Впервые он серьезно обиделся на Алоиса.
— А что ты будешь делать? Тебе ведь тоже исполнится четырнадцать. — Глаза Алоиса заблестели:
— Сгружать навоз и запрягать лошадей. Наш кучер тоже, видно, пойдет на войну, тогда я, может, займу его место.
