Лена и хирург из Полтавы обнимаются на пороге медроты. Она просит его вернуться живым. Он обещает.
В углу кабинета на укрытом клеенкой стуле сидит девчонка лет двадцати, быстрыми и ловкими движениями пришивает пуговицу к куртке. У девчонки растерянный и испуганный вид. Её руки и лицо — они как будто живут разными жизнями. Руки умелые, их движения точны и выверены. Лицо тревожное, в глазах рябь. Когда девчонка смотрит на меня, выражения глаз меняется. Такой взгляд бывает у дворняг, побитых жизнью собачек, ищущих кого-то сильного, кто пусть и не накормит, но хотя бы погладит. У кадровых военных не бывает таких глаз, только у мобилизованных, это я заметил давно.
Девчонка из Сум, у неё типичный нос уточкой и круглые щеки. В Сумах она работала в городской больнице медицинской сестрой, полторы тысячи зарплата, ночные дежурства, безденежье и усталость. В военкомате ей пообещали зарплату в зоне АТО десять тысяч гривен. И она согласилась. Сегодня она вместе со своей ротой уезжает на передовую, на место другой девчонки-медсестры, которую несколько дней назад привезли оттуда без обеих ног. Говорят, подорвалась на мине.
Девчонка пришивает пуговицу, поправляет перед зеркалом в дежурке обмундирование, выходит на крыльцо. Её тут же обступают бойцы из её роты, они строятся так, что она оказывается где-то в середине, и уходят к машинам на погрузку.
В кабинет вваливается дядька, в одной руке у него огромная корзина с конфетами и фруктами, в другой — бутылка многолетнего «Чиваса», и в кабинете сразу становится тесно и шумно.
— Леночка, от души, Леночка, — выдыхает дядька, ставит у её ног корзину и бутылку, бухается на колени и целует Лене руки.
Он врач-анестезиолог. Он подсаживается к Лене ближе, держит её за руку и молчит. Так мы сидим минут пять, они, взявшись за руки, на стульях, я на топчане, и слышно, как на крыльце переговариваются бойцы.
Он говорит, что я, может быть, слышал его историю, рассказывали по телевизору. И коротко пересказывает сам. Как он оказался на передовой с несколькими сильно ранеными бойцами, и «сепары» были так близко, что раненые зажимали себе рты, чтобы не стонать, потому что их могли услышать. И как на них вышел один «сепар», случайно. И тогда он, врач-анестезиолог, схватил нож, и бросился на того человека, и убил его, ударив восемь раз ножом. Навалился всем телом, зажал одной рукой ему рот, а другой бил, бил, бил и бил, пока тот не затих. Потом наши их отбили, и раненых бойцов, и его, перепачканного чужой кровью. Он врач, он шел сюда, что бы спасть чужие жизни, его не учили убивать, его не готовили к этому. Так потом он кричал в медроте, привязанный по рукам и ногам к железной кровати. Об этом, конечно, по телевизору уже не рассказывали.
Он стал мочиться под себя, здоровенный дядька на пятом десятке лет. И совсем перестал спать. Чтобы успокоить, врачи пускали ему по вене димедрол и готовили документы на списание, в «дурку».
Лена ругалась с врачами. Не давала ставить капельницы. И разговаривала с ним. Он засыпал, когда она держала его за руку. Стоило отпустить пальцы, он тут же просыпался, смотрел стеклянными глазами в потолок и просил отправить его в дурдом. Она уговаривала жить. Так она и сидела с ним каждое свое дежурство, всю ночь у кровати, держа за руку. И его отпустило, постепенно, день за днем.
И вот он, цветущий и взволнованный, с корзиной и бутылкой, зашел сказать спасибо, сидит и молчит, и держит Лену за руку.
— Это К. Это Н. Это Б, — Лена показывает мне телефонную книгу в своем мобильном. Все они у неё по буквам, ни имен, ни фамилий, говорит, нельзя, мало ли что. А вот этих четырех вчера привезли, попутной волонтерской машиной, четыре пакета в багажнике и четыре сопроводительные папки документов. Пакеты небольшие, кажется, бумаг больше, чем останков людей.
Их привезли в медроту, откуда дальше перевезут в госпиталь, для вскрытия и прочих действий. Но родственники погибших как-то узнали, что останки и документы уже в медроте, и приехали сюда. Они прочитали сопроводительные документы и подняли скандал. Кричали страшно, на весь плац, так что выглядывали бойцы в окна дальней казармы.
— Понимаешь, — объясняет мне Лена. — Если боец погиб при выполнении боевого задания, это одни деньги компенсации родственникам. Если просто в расположении части — это другие. А если вообще где-то при передвижении в тылу, так это может быть и совсем без компенсации. А в бумагах и написано, кто при каких обстоятельствах погиб.
Родственники, две женщины, старый дед и пацан лет десяти, кричали на Лену. Она стояла, молча опустив голову, ничего не отвечала, только кивала и комкала в руках форменную кепку. А еще все они плакали. И Лена тоже.
В перерывах между разговорами и посетителями Лена пишет объяснительную записку.
Несколько дней назад такая же медсестра, попросила Лену поменяться сменами. У сменщицы на сутки её дежурства выпал день рождения сына.
— Без проблем, — согласилась Лена. — Я же понимаю, как тебе это важно.
Лена вообще всех и всегда старается понимать.
И они поменялись дежурствами.
В эту же ночь в медроту пробрался боец, вор и наркоман. Он искал наркотики, а не найдя и встретив Ленину сменщицу, от злости и ломки, ударил её несколько раз ножом.
Вместо дня рождения, на следующий день её дважды оперировали в областной больнице.
А Лена теперь ездит её проведывать и считает себя виноватой в случившемся. Ведь по всему выходит, что получить нож должна была именно она.
— Разрешите?
На пороге кабинета молодой боец, еще совсем мальчишка.
— Уезжаешь?
— Да, — кивает боец и добавляет срывающимся голосом, — на войну.
Лена крестит ему лоб.
— Помогай тебе Бог.
Однажды ночью этот солдат приволок в медроту своего товарища. Тот в туалете несколькими ударами ножа вскрыл себе вены. Было много крови. Затертые пятна до сих пор можно увидеть на потолке кабинета. Самоубийца упирался. Боец лег ему на ноги. Лена пережала раны и попыталась поставить капельницу. Самоубийца вырывался и не давал руку.
— Убью, суку. Башку оторву нахуй, блять! — орала Лена, наступила самоубийце коленкой на голову, вывернула на бок руку и одним движением вонзила ему в вену иглу.
— Я в шоке, — рассказывает мне боец. — Ноги, значит, держу и думаю, ну как можно самоубийце, и смертью угрожать!
И боец смеется. И Лена тоже.
— Ничего, испугался же, затих, как миленький, — хохочет она.
После товарища комиссовали. А этот уходит сегодня в АТО.
— Я вам позвоню, можно? — просит записать свой номер телефона боец.
Лена записывает. Новый номер с очередной буквой.
У неё их в телефоне много.
Одни буквы.
Она помнит всех.
И никого не удаляет.
Даже мертвых.
07.09.2015
Так вышло, что отношения с Богом в моей семье чаще складывались у женщин.
У мужчины в нашей семье чаще складывались отношения с водкой. С водкой им было проще, чем с Богом, принять окружающую действительность. В окружающей действительности мужчины нашей семьи каждый день спускались в черное нутро земли, где в узких щелях штреков долбили для родины, партии и правительства уголь, черное золото.
С водкой родина, партия и правительство мирились, с Богом — нет.
* * *
Дядя Миша ишачил в лаве четвероногим гибридом. На поверхности земли, в переводе с шахтерского языка на обычный, это означало, что дядя Миша работал горнорабочим, проходчиком подземной выработки. Высота лавы — не выше обеденного стола, в этой черной тесноте дядя Миша на четвереньках таскал многокилограммовые крепи, деревянные колоды и куски рельс, подпирая ими близкое каменное небо. Тащить в узком туннеле неподъемную крепь, полулежа, часто по пузо в воде, по уши в грязи, невозможно без веры. Дядя Миша верил в товарищей, товарищи верили в дядю Мишу и подбадривали его из темноты лавы.
— Сука! — орали товарищи. — Мы твою маму в рот ебали!
— Козлы! — скрипел зубами дядя Миша. — Убью!
И с силой, которую предавала ему злость, толкал крепь по лаве.
— Гоблин! — орали ему товарищи, вгрызаясь в угольный массив. — Мы твоего папу раком ставили!
— Ы-ы-ы! — свирепел дядя Миша и с ненавистью упирался в крепь. — Урродыы!
А на поверхности, после первого глотка пьянящего воздуха, сверкающего солнечными лучами, не было корешей лучше, а дружбы — крепче, чем дружба дяди Миши и его товарищей.
* * *
Молиться тётю Клаву, жену дяди Миши, научила моя бабушка. И молитвам всем научила. И тётя Клава молилась, запершись в летней кухне, накинув на скрипучую дверь крючок, отбивала земные поклоны беленой печке. Так у них день начинался. Дядя Миша — в забой, тётя Клава — на кухню.
После войны шахтерские поселки отстраивали наново. Магазины построили — продуктовый и промтоварный. Клуб построили с цементными вазами, кинотеатром и духовым оркестром в фойе. Каменного Ленина на площади поставили. А церковь строить не стали. Вот и молились женщины по кухням.
