После войны шахтерские поселки отстраивали наново. Магазины построили — продуктовый и промтоварный. Клуб построили с цементными вазами, кинотеатром и духовым оркестром в фойе. Каменного Ленина на площади поставили. А церковь строить не стали. Вот и молились женщины по кухням.
На пасху из города в шахтерский поселок приезжал священник, густобородатый дядька с крепким затылком, в шитой золотом парчовой ризе. За ним мелко семенил дьякон, в шелковом стихаре, с плетеной корзиной в тощих ручках.
Священник шел от двора к двору, заходил в каждый дом, где уже ждали его на столе свежие куличи и вареные крашеные яйца — отдельно для хозяев и отдельно для священника. Хорошо поставленным голосом, громко и нараспев, священник читал над угощением молитву, прыгая с пятого на десятое и глотая слово божье целыми предложениями (а кто там знал среди шахтеров на память те молитвы?), кропил вокруг себя святой водой, потом дьякон сгребал в корзину приготовленной им угощение, и они шли дальше, блестящие и яркие, как новогодние игрушки.
У тёти Клавы проглотить слово божье у священника не получилось. Только он пропускал ненужные, по его мнению, слова молитвы, как тётя Клава вступала своим высоким звонким голосом, договаривая за него кастрированную молитву до конца. Только священник пытался сократить службу, как тётя Клава тут же указывала на ошибку.
— Ученая никак? — спросил поп, взмокший после полного молитвенного марафона, по которому его прогнала в итоге тётя Клава.
— Сподобил Бог, — кротко кивнула тётя.
— В следующий раз икону тебе привезу. А то нехорошо, без иконы то, — пообещал священник.
Обещание свое выполнил.
* * *
В шахте деду оторвало четыре пальца на правой руке — по молодости да по глупости.
Дед, бледный, с закушенной губой, брел вдоль конвейера к шахте лифта, прижимал к животу изуродованную руку, перетянутую набухшим кровью тряпьем, и молился партии и директору шахты, чтобы никого не посадили в тюрьму за его глупость. Пальцы, какие сумел найти и подобрать, дед положил в карман, но так переживал, чтобы никого не наказали, что совсем забыл про них. Так они и остались в кармане, и хирургам областной больницы оказалось нечего пришивать.
* * *
Когда моей бабушке было пять лет, монастырь, в котором она воспитывалась, осаждали красные большевистские полки. В монастыре заперлись «белые» и никак не хотели выходить драться. Красные полки не теряли надежды уговорить «белых» доиграть в войну и взяли монастырь в осаду. Моя бабушка, пятилетняя доверчивая девчонка, пряталась в подвале вместе с перепуганными и голодными монашками.
— Давай, Анечка, беги, — сказали оголодавшие монашки моей бабушке на третий день осады. — Беги к офицерам, принеси нам поесть. Пули детей не трогают. В божьем мире пули — они для взрослых. Не для детей. Беги, с божьей помощью.
И пятилетняя бабушка побежала. И доверчиво бегала за едой для трусливых монашек еще два дня, под пулями, под щедрым большевистским обстрелом.
— Бог пожалел глупую, — говорила бабушка. — Я верю в Бога, но не верю в попов.
* * *
В шахте отец проработал год. А через год его призвали в ряды красной армии, и он уехал отбывать обязательную военную повинность. Из окна казармы черное подземелье шахты показалось отцу абсолютно негостеприимным, и он решил остаться в армии.
Первое свое офицерское направление отец получил в Карелию, поселок Реболы, приграничная полоса Финской границы, какая-то там установка ПВО.
Однажды зимой, возвращаясь на точку на грузовом ЗИЛе, водитель не справился с управлением, и машина слетела с дороги. Отец и водитель не убились, но сели плотно — самим не выбраться. Как назло, пошел снег, сначала мелкий, потом все сильнее и сильнее, заволакивая небо, засыпая следы, наметая непроходимые сугробы.
Их вытащили на второй день, черных, как шахтеров.
Экономя топливо, они жгли в кабине грузовика запасную покрышку ЗИЛа, тонко нарезая её, будто строганину.
И молились командиру части. Чтобы вытащил скорее. И еще, что послал он их в этот раз не за постельным бельем, а за сухим пайком, за гречкой, за сухим молоком, за брикетами киселя, и можно было грызть этот самый кисель, а не покрышку от ЗИЛа.
* * *
В юности я любил поспорить с мамой о Боге, особенно на какой-нибудь божественный праздник, например, на пасху, когда мама, аппетитно пахнущая свежими куличами, вся светящаяся, радостная, собиралась идти в церковь и примеряла перед зеркалом платок.
— Так нет Бога, ходит такое мнение, — говорил я с мальчишеским задором.
— Может быть, — кивала мама. — А может, и нет.
Она не спорила со мной, и от этого я становился только злее.
— Опять пойдешь кормить попов своими булками? — спрашивал я.
— У каждого свой путь к Богу, — отвечала мама. — У кого-то он не простой и сложный.
Свой путь к Богу она прошла за одну ночь, когда отцу пришел приказ уезжать в Афганистан.
* * *
Я не стал ни шахтером, ни военным.
Я делаю из гранита памятники тем, кто уже умер. И устанавливаю их на кладбищах.
И когда мне приходится делать памятник ребенку, когда с куска холодного камня на меня смотрит улыбающееся лицо маленькой девочки или серьезное лицо маленького мальчика, я никак не могу привыкнуть к мысли, что этот мир сделал Бог.
07.09.2015
Приказываю говорить на украинском языке
Сегодня международный день грамотности, потому о грамотности и будет история.
В отличие от медицины и образования, после объявления независимости Украины в 1992 году в армии на украинский язык перешли в один день. В армии ведь как, что реку переходить, что с русского языка на украинский — главное, чтобы приказ был отдан. Приказ отдали мгновенно, с опережением правительства, так сказать, в верноподданном прогибе.
Что ж, вы приказали, мы перешли.
Надо заметить, что состав армии в девяностых годах — это совсем не как сейчас. В девяностых в армию офицеров собирали по всему бывшему Советскому Союзу. Многонациональная была армия. В военных поселках все школы — русские. И разговаривают все, согласно Устава, на русском языке. Но приказы не обсуждаются. Сказано — перейти на украинский язык, все поголовно почесали под фуражками и принялись переходить.
Служил в те года под Днепропетровском в одном полку командир батареи, в меру старый, а потому в меру сообразительный. Назову его майор Д. До пенсии майору Д. оставалось всего ничего, потому очень он боялся и переживал, чтобы его раньше не уволили. Как я уже когда-то замечал, ничто так не способствует развитию безупречной интуиции, как желание спасти собственную задницу. Интуиция майора Д. сработала, как механизм швейцарских часов. Получив приказ перейти на украинский язык, майор ушел домой, а утром следующего дня вернулся в часть уже со знанием украинского языка.
— Метода, — сказал сослуживцам майор Д. — Во всем важна метода.
Метод скоростного обучения украинскому языку майора Д. был прост, как все гениальное.
Майор брал обычные русские слова, и менял в них буквы, беззастенчиво и нагло.
Каждую встреченную «е» майор менял на «э».
«И» майор менял на «ы».
«О» легко заменялась на «и».
Каждое «г» майор старательно превращал в «кх».
И, о чудо, утром следующего дня майор заговорил на украинском языке.
Особенностью данного чуда было еще и то, что все окружающие его военные не только понимали майора, но и понимали то, что он разговаривает именно на украинском языке.
— Мэтида, — сказал сослуживцам майор Д. — Ви всэм важна мэтида.
— Майир Д. пи вашэму прыказаныю прыбыл, — лихо доложился майор командиру полка, когда тот вызвал майора к себе в кабинет.
Командир полка был грузин и, следует отметить, стиль майорской речи произвел на командира сильное впечатление.
— Это, — кивнул командир майору на рот, и попытался вспомнить хоть одно украинское слово, — шо?
— Сикхласни прыказа пэрэхидим на ридний язык, тиварыщ кимандыр, — отчеканил майор.
— Вот, понимаешь, молодец, генацвали, — похвалил майора ничего не понявший командир.
Первой, естественно, на новом украинском языке заговорила батарея майора Д.
Следом за батареей потянулся и весь полк.
К концу недели, проходя мимо плаца, можно было услышать, как сержант лениво покрикивает на марширующих молодых бойцов:
— Налэви! Направи! Кругим! Шагим марш!
Бойцы слушались.
К концу месяца из Киева в часть приехали проверяющие. Главного проверяющего, генерала, почетного дедушку, любителя литературного украинского языка, вечерами пописывающего в толстую тетрадь стихи в манере Шевченко, так вот, дедушку увезли «по скорой» с сердечным приступом.
С таким же приступом в медроту увезли и майора Д. — очень боялся майор не дослужить до пенсии.
