«Доктор Адам Кельно оперировал меня и заботливо ухаживал за мной до самого выздоровления».
«Доктор Кельно помог организовать мой побег из лагеря».
«Доктор Кельно делал мне операцию в четыре часа утра. Он так устал, что едва держался на ногах. По-моему, ему никогда не удавалось поспать больше нескольких часов подряд».
«Он спас мне жизнь».
В день заседания комиссии в лагерь приехал Леопольд Залински, легендарная фигура польского националистического подполья времен оккупации. Его конспиративная кличка — Конь — была известна каждому поляку. Показания Коня устранили последние сомнения. Он под присягой подтвердил, что Адам Кельно был героем националистического подполья и до ареста, и все те годы, что он провел в лагере «Ядвига», работая врачом. Располагая единодушными письмами и показаниями еще двух десятков человек, комиссия отвергла все обвинения против доктора Кельно.
В Монце состоялась волнующая церемония, на которой присутствовали многие полковники из «Свободной Польши». Доктор Адам Кельно принес присягу, и ему было присвоено звание капитана. Звездочки приколол ему на погоны двоюродный брат Зенон Мысленски.
У этих людей отняли родину, их Польшу, но они продолжали помнить и надеяться.
6-й польский госпиталь,
военная база Фоксфилд-Кросс,
Танбридж-Уэллс, Англия
Март 1946 года
Майор Адам Кельно медленно вышел из операционной, стягивая резиновые перчатки. Сестра Анджела развязала тесемки его хирургической маски и вытерла пот у него со лба.
— Где она? — спросил Адам.
— В приемной для посетителей. Адам?
— Да?
— Придешь сегодня ко мне?
— Ладно.
— Я буду ждать.
Он зашагал по длинному, тускло освещенному коридору.
Было очевидно, что чувство, которое питала к нему Анджела Браун, — нечто большее, чем просто восхищение его профессиональными качествами. Они работали вместе в операционной всего несколько месяцев. С самого начала на нее произвели огромное впечатление мастерство Адама и какое-то безудержное рвение, заставлявшее его делать в полтора раза больше операций, чем делало большинство его коллег. Руки его творили чудеса.
Все произошло как-то очень просто. Анджела Браун, ничем не примечательная женщина лет тридцати пяти, уже десять лет была неплохой медсестрой. Ее первое непродолжительное замужество закончилось разводом. Человека, которого она полюбила уже по-настоящему, глубоко и сильно — польского летчика, служившего в Королевском военно-воздушном флоте, — сбили над Ла-Маншем. Адам Кельно ничем не напоминал того летчика, это была какая-то другая любовь. Волшебные моменты, когда он поднимал глаза поверх маски, а она вкладывала ему в руку инструмент, и их взгляды встречались; его быстрые, решительные движения; духовная близость, порождаемая совместной работой ради спасения человеческой жизни; радостное возбуждение после успешной операции; изнеможение после нелегкой борьбы, закончившейся поражением…
Оба они страдали от одиночества, и то, что между ними произошло, было вполне прозаично и в то же время восхитительно.
Адам вошел в приемную для посетителей. Было уже очень поздно: операция продолжалась больше трех часов. На лице пани Башевски застыло выражение страшного предчувствия, но спросить она боялась. Адам, склонившись над ней, поцеловал ей руку, потом присел рядом.
— Ежи больше нет. Он был спокоен до самого конца.
Пани Башевски кивнула, но не могла произнести ни слова.
— Я должен об этом кого-нибудь известить, пани Башевски?
— Нет. Мы были совсем одни. Только мы и выжили.
— Я думаю, лучше будет устроить вас на ночь здесь.
Она попыталась что-то сказать, но ее дрогнувшие губы свела гримаса, и у нее вырвался лишь тихий стон отчаяния.
— Он говорил… отвезите меня к доктору Кельно… он спас мне жизнь в концлагере… отвезите меня к доктору Кельно…
Вошла Анджела и принялась утешать пани Башевски. Адам шепотом распорядился дать ей снотворное.
— Когда я познакомился с Ежи Башевски, он был силен, как бык. Ежи — один из лучших драматургов Польши. Мы знали, что немцы хотят уничтожить всю нашу интеллигенцию, и должны были спасти ему жизнь любой ценой. Сегодняшняя операция была не такой уж и сложной. Здоровый человек ее бы перенес, но Ежи провел два года в этой зловонной адской дыре, у него просто не осталось жизненных сил.
— Дорогой, ты же мне говорил, что хороший хирург должен всегда быть бесстрастным. Ты сделал все, что мог…
— Бывает, я и сам не верю в то, что говорю. Ежи умер, потому что его предали. У него отняли его страну, и он остался наедине с воспоминаниями об этом невыносимом ужасе.
— Адам, ты провел в операционной полночи. Вот, дорогой, выпей чаю.
— Хочу чего-нибудь крепкого.
Он щедро плеснул себе в стакан, залпом выпил и налил еще.
— Ежи хотел только одного — иметь ребенка. Что же это за дьявольская трагедия? Что за проклятье лежит на нас? Почему мы не можем жить нормально?
Бутылка была пуста. Он принялся грызть костяшки пальцев.
Анджела провела рукой по его растрепанным седым волосам.
— Ты останешься сегодня?
— Хорошо бы. Не хочу быть один.
Она села на низкую скамеечку рядом с ним и положила голову ему на колени.
— Сегодня меня отозвал в сторону доктор Новак, — сказала она. — Он сказал, что я должна увезти тебя из госпиталя, чтобы ты немного отдохнул, иначе не выдержишь.
— Ни черта не понимает твой доктор Новак. Он всю жизнь только и делал, что укорачивал слишком длинные носы и пересаживал волосы лысым английским аристократам в надежде получить за это рыцарское звание. Налей мне еще.
— Ради Бога, тебе уже хватит.
Он хотел встать, но она схватила его за руки и удержала его, а потом, умоляюще глядя на него, принялась целовать ему пальцы, один за другим.
— Не плачь, Анджела, пожалуйста, не плачь.
— У моей тети чудный маленький коттедж в Фолкстоне. Нас будут рады там принять, если мы захотим.
— Пожалуй, я и в самом деле немного устал, — сказал он.
Дни в Фолкстоне пролетели быстро. Он чувствовал себя обновленным после долгих спокойных прогулок по лугам вдоль скал, обрывавшихся в море. Вдали, через пролив, виднелись туманные очертания французского берега. Рука об руку, в безмолвной беседе, они с Анджелой по тропинке, окаймленной кустами розмарина, доходили до гавани, куда порывы ветра доносили звуки оркестра из приморского парка. После бомбежек узкие улочки были все в развалинах, но памятник Уильяму Гарвею, открывшему кровообращение, уцелел. Как и до войны, отсюда снова каждый день отплывал пароходик в Кале, и скоро ожидали первых отпускников — приближался недолгий летний сезон.
Вечерняя прохлада отступила перед весело пляшущим огнем в камине, который отбрасывал причудливые тени на низкий деревянный потолок коттеджа. Последний счастливый день подошел к концу — завтра они возвращались в госпиталь.
Адам вдруг помрачнел. Он уже довольно много выпил.
— Жаль, что всему этому конец, — пробормотал он. — Не помню, чтобы у меня в жизни была другая такая прекрасная неделя.
— Это не обязательно конец, — сказала она.
— У меня всегда так: все рано или поздно кончается. Все, что бы я ни имел, у меня в конце концов отнимают. У меня отняли всех, кого я любил. Жену, мать, братьев. А тех, кто выжил, там, в Польше, снова превратили в настоящих рабов. Я не имею права ни с кем себя связывать. Никогда.
— Я тебя об этом не просила, — сказала она.
— Анджела, я хотел бы тебя полюбить, но ты же видишь — стоит этому случиться, как я потеряю и тебя.
— Какая разница, Адам? Мы ведь все равно в конце концов потеряем друг друга — может быть, все-таки попробовать?
— Тут дело не только в этом, ты же знаешь. Я боюсь за себя как за мужчину. Смертельно боюсь стать импотентом. И не из-за того, что много пью. Еще и… из-за всего того, что там произошло.
— Со мной ты всегда будешь сильным, Адам, — сказала она.
Он протянул руку и коснулся ее щеки. Она поцеловала его руку.
— Какие у тебя руки. Какие прекрасные руки.
— Анджела, роди мне ребенка. Как можно скорее.
— Хорошо, мой милый, дорогой.
Анджела забеременела через несколько месяцев после того, как они поженились.
Когда доктор Август Новак, главный врач 6-го польского госпиталя, вернулся к частной практике, на его место неожиданно был назначен, через голову многих старших по званию, Адам Кельно.
К административной деятельности он не стремился, однако огромная ответственность, лежавшая на нем в концлагере «Ядвига», была хорошей школой. Составление смет и служебные интриги не помешали ему сохранить верную руку хирурга.
