Пережевывая эту крайне важную тему — в последний момент он предпочел жвачке шоколадку, — Джефф брел в Риджентс-парк. То, что по-хорошему ему сейчас следовало идти домой и опять садиться за работу, лишь гнало его вперед. Небо над парком набухло облаками. Джефф пересек Мерилбоун-роуд.
Стоило ему — а он был человеком Привычки с большой буквы — ступить на Мерилбоун-Хай-стрит, как моментально запустилась программа, приведшая его в Patisserie Valerik[5], где пришлось заказать черный кофе и горячее молоко с миндальным круассаном, хотя ни того, ни другого Джеффу совсем не хотелось. Обычно он бывал тут по утрам, но сейчас, в послеобеденный штиль, для кофе было слишком поздно, для чая слишком рано (на самом деле это было то проклятое время суток, когда вообще ничего не хочется) и уж совсем не ко времени читать газету, которую Джефф все равно прочел от первой буквы до последней несколькими часами ранее, лишь бы не писать эту чертову «работу мысли». К счастью, компанию ему составила книга, «Гид по Венеции» Мэри Маккарти. Первый раз он проглотил ее четыре года назад, вернувшись с биеннале 1999 года, а сейчас решил перечитать — вкупе с прочими туристическими стандартами по Венеции — в порядке подготовки к новому путешествию. Миндальный круассан размером и комплекцией мог потягаться с некрупной индейкой, и когда Джефф через него прогрызся, он уже одолел целую главу о «Буре» Джорджоне.
«В хронической праздности» аристократии эпохи Ренессанса, рассуждала Маккарти, присутствовала некая «новая меланхолия». Не сходная ли меланхолия обуревала праздных обитательниц Мерилбоун-Хай-стрит? Похоже, все же нет. Как и все остальное, праздность за прошедшие века изменила свое качество, стала куда более стремительной. Было в этих супругах инвестиционных банкиров и менеджеров по рисковому инвестированию, элегантно коротающих часок между ланчем и временем, когда нужно забрать детей из lycée[6]или Американской школы, что-то тревожно-нетерпеливое. В праздности они явно достигли вершин, в совершенстве овладев искусством так забить себе день, что быть несчастными попросту не оставалось времени. Тогда, в Венеции Возрождения, время не текло, а накапливалось, словно ожидая, что вот-вот разразится буря. Вот вам и меланхолия, которой «пронизаны полотна Джорджоне, дыхание скрытой тревоги, не способное пошевелить и листка на дереве… Такое странное впечатление возникает из-за абсолютной неподвижности пейзажа».
В 1999-м Атман картины не видел, но на этот раз дал себе зарок забежать в музей в свободное время (если таковое найдется): увидеть картину, оценить ее — и город — на свой лад, что бы там про нее ни писала Маккарти.
Набитый выпечкой и едва не искря от кофе, Джефф покинул «Валери» и проинспектировал книжный магазин «Оксфам» — в рамках обычной программы дружественного визита на Мерилбоун-Хай-стрит. Правда, застревание у витрины дорого выглядящего салона причесок в расписание не входило. Он в жизни не платил за парикмахерские услуги больше десяти фунтов (включая чаевые), тридцать лет не стригся нигде, кроме как у цирюльника по соседству — по крайней мере, со времен унисекс-бума середины семидесятых, — и вообще-то в стрижке не нуждался. Однако вот он открывает дверь, входит и делает первые робкие шаги к тому, о чем мечтал уже не один год: покрасить волосы. Джефф давно уже усматривал в седых волосах симптом, синоним внутренней угрюмости и принимал их в этом качестве как неизбежность — но сейчас весь мир трепетал в ожидании перемен. Джефф решительно захлопнул за собой дверь. Подсушенный феном интерьер приятно пах средствами и снадобьями и выглядел весьма консервативно — явно не из тех мест, где, покрасив волосы не в шокирующе-оранжевый или кислотно-красный, вы выглядите старомодным идиотом. Атмосфера тут напоминала скорее клинику или спа-салон.
Шатен с бесформенной головой — и отчего это парикмахеры часто выглядят так, словно им самим не помешала бы помощь коллег? разве это не должно настораживать? — спросил, назначено ли ему.
— Нет, но я хотел узнать, нет ли у вас сейчас окошка.
Тот углубился в тяжелый и толстый фолиант — настоящую Книгу Судного дня, при виде которой волосы у кого угодно встанут дыбом.
— Помыть и постричь?
— Да. На самом деле я хотел…
Джефф смутился, как персонаж романа пятидесятых годов, застигнутый при попытке купить презервативы.
— …можно ли у вас покрасить волосы?
Парикмахер, до сей поры проявлявший лишь чисто вежливый интерес, чуть больше сфокусировался на объекте.
— Да, — ответствовал он. — Покраска — это искусство, как и все остальное. Мы делаем это исключительно хорошо. Так хорошо, что все выглядит настоящим.
— Это Сильвия Плат[7], не так ли?
— О да.
Парикмахер, цитирующий стихи. Да, и вправду фешенебельное место. Или, может, в этой части Лондона такое в порядке вещей? Джефф был бы рад ответить какой-нибудь контраллюзией, но как назло в голову ничего не лезло. Он объяснил, что ничего радикального не хочет, нужно, чтобы все было ненавязчиво.
— Вроде того? — с улыбкой спросил парикмахер.
— Вроде чего?
— Вроде как у меня?
— О! Да, точно!
Что волосы у него крашеные, поверить было невозможно — все выглядело совершенно естественно, разве что у самых корней чуть проглядывала седина. Они пустились в более детальные переговоры. Стоило все невообразимую кучу денег, но зато уже через десять минут — и это ему повезло, поскольку у них только что отменился клиент, — Джефф сидел в кресле, а парикмахер колдовал над его волосами. «Спокойно, осторожным шагом», — твердил себе Джефф, но парировать выпад ответной цитатой из Плат было, пожалуй, уже поздно: человек, во власти которого он оказался, был поистине maitre d’[8]; сама покраска была осуществлена силами молодой дамы в обильном пирсинге (брови, нос, слюна поблескивает на проткнувшем язык гвоздике), которая предпочитала работать молча. Тем лучше для Атмана. Сидя в кресле, он был целиком поглощен последствиями превращения в мужчину-который-красит-волосы. Этим можно было заниматься, если ты эмигрировал в Америку или просто перебрался в какое-то новое место, где прежнего, седого, тебя никто не знал, — ему же предстояло заново родиться на родной почве, в Лондоне, на Мерилбоун-Хай-стрит. Как, однако, незаметно подкрадывается старость. Колени сгибаются уже с заметным трудом. И лучше уже не становятся. Да, бывает так, что сегодня хуже, а завтра лучше, но прежними им уже не стать. Приходится смириться, что с коленями у тебя проблемы. Приноравливаешь походку, чтобы как-то смягчить, компенсировать, а тут откуда ни возьмись боль в задненижнем отделе. Все это было так сложно и ремонту чаще всего уже не подлежало. Зато теперь с одним из симптомов старения — не самым, возможно, худшим, но уж точно самым заметным — у него на глазах расправлялись быстро и безболезненно. Да, так вот все просто. Для этого требовались лишь деньги и чуточку времени. А в остальном сидишь себе под одной из этих марсианских сушилок, ждешь и гадаешь, не стоило ли выбрать оттенок посветлее или, если уж на то пошло, потемнее. Или, может, просто подровняться.
И вот он настал — момент лжи. Серебряную фольгу сорвали, голову Джеффа запрокинули назад, над раковиной, волосы вымыли шампунем с запахом миндаля, затем сполоснули. Рывком возвращенный в вертикальное положение, он оказался нос к носу со своими новыми волосами. Мокрые, они выглядели охренительно черными. Сушка же походила на проявление поляроидной фотографии задом наперед: чернота постепенно выцветала до весьма убедительного оттенка молодости. Все получилось! Головой Джефф был снова темен, но волосы крашеными не казались. Он выглядел моложе лет на десять! Результат был так прекрасен, что он мог бы с обожанием всматриваться в свое отражение целую вечность. Это был, конечно, он, но темноволосый, правдоподобно молодой он. Еще ни разу в жизни он не потратил восемьдесят фунтов с большей пользой! Счастливее его могла бы сделать лишь возможность записать их на счет издержек по подготовке к грядущему биеннале. А завтра его ждет Венеция. Жизнь была прекрасна, куда прекраснее, чем три часа назад, когда он сбежал из дома, чтобы только не писать эту дурацкую статью — которую, тем не менее, все же надо доделать. Если бы не это, если бы сейчас не нужно было тащиться домой и садиться за эту ерунду, ей-богу, было бы неплохо снова забежать в тот магазинчик, купить еще шоколадку и глянуть, на месте ли та индийская красотка.
И вот снова дома, снова за компьютером, а основополагающий вопрос: на сколько его еще хватит «заниматься этой хренью»? — меж тем никуда не делся. Хватило, как оказалось, минуты на две; к тому же Джефф постоянно отвлекался на е-мейлы (то принять, то отправить), которые все никак не кончались. Бог мой, что за жалкий способ зарабатывать себе на жизнь. Давным-давно, когда волосы у него были такого цвета — или темнее — сами по себе, ему дико нравилось писать всю эту ерунду. Ну, или по крайней мере нравилось видеть ее напечатанной. И то, что крашеные волосы словно отмотали ленту времени вспять, со всей безжалостной очевидностью высветило, как мало он, Джефф, на самом деле продвинулся за минувшие полтора десятилетия. Вот он сидит и марает бумагу все тем же самым, чем и пятнадцать лет тому назад. И ведь не скажешь, что работать стало легче, но что куда унылее — факт. Как и тогда, сперва Джефф мучился, чтобы налить воды до необходимого количества слов, а после, налив уже прилично, обнаруживал, что их почему-то стало слишком много, и принимался снова втискивать мысль в нужный объем (который все равно оказывался больше, чем реально шло в печать). И все же к одиннадцати часам он закончил, сделал ее, победил. После чего отпраздновал победу чашкой ромашкового чая — впереди были дни и дни беспробудного пьянства — и остатками «Ньюснайта»[9] (надо же, Паксман уже такой седой!.).
