Снизу слышала я крики:
«Ай-Каган!.. Ай-Каган!.. Слей из чрева своего, из полных грудей своих мне сюда, на землю!.. Водки, чтоб забылся я!.. Забылся и заснул!.. Из кувшина серебряного слей!..»
Она хотела прищуриться и засмеяться. Она, царица. Она уже была царицей и могла делать, что хотела. Еще чего. Водки ему. Жалкий раб. Человечишка. Отребье. Ребро барана. Он порвал ее белую мантию. Она отомстит ему. Никакой ему водки. Ха, ха! Никакой он не Гэсэр-хан. Это кличка. Гвоздем выжечь ее — у него на мосластой спине. Она хотела смеяться. Она хотела. Она. О… на-а-а-а…
Глаза не щурились. Рот не смыкался, раздвинувшись в слепую улыбку. Ее лицо застыло в небесах белой костью, черными тенями. У царицы Ай-Каган костяное лицо. У царицы Ай-Каган каменная грудь. Вместо молока из грудей, вместо женской пахучей влаги она может лить только белый свет. Белый мертвый свет вниз. Чтобы люди утирали себе слезы с лица, слизывали с соленых живых скул мертвый белый свет.
Человечек стоял, протягивая к Луне руки, потом упал на землю. Скорчился. Подобрал колени под живот. Полы халата стелились по земле крыльями. Седые волосенки мотал ветер. Тарбаганы свистели пронзительно. Он стал совсем маленький. Когда рассвирепевший ветер перекатил его на спину, в белом мертвенном свете засияло лицо младенца. Ребенка.
Я узнала его.
Это был тот мальчик, который целовал меня под кошмой.
И всю долгую, небесную, царскую жизнь, которая теперь была суждена мне, я смотрела с высоты на его милое, жалкое, отчаянное лицо, на его расшитый драконами халат, на его старенькие сапожки, на его втянутые от голода щеки, на его умирающее высыхающее тело, глядела ночами с небес на его желтый скелет, что клевали грифы и соколы, и звезды водили безумные хороводы вокруг моей белой седой головы. И я, ослепшая от слез, шептала звездам: звезды, вы подумайте только, это я его родила, ведь это царский сын, ведь я выкормила его белою грудью своею, ведь это он целовал меня и говорил мне — «мама». Он хан, он царь по наследству, по праву, а у меня даже нет рук, чтобы выкопать ему ребром дракона ямку в степи, нет рта, чтобы поцеловать его, нет горла, чтобы спеть ему песню; у меня есть только серебро, только мое серебро, мое богатство, и серебром я забросаю его, залью жидким серебром, залью посмертной водкой глотку сыну моему и возлюбленному моему, хану и царю: выпей, мальчик, не плачь, позабудь все горе. Выпей, отец мой, череп твой вылизали ветра. Водки серебряной много у меня, на тысячу пиров хватит.
Пришел Культпросвет, нарядный, в немыслимых сапогах с отворотами, в невиданной шапке с кисточкой, в обалденной черной куртке с завязочками.
Белый сказал:
— Н-да, Культпросвет, ты прямо с подиума. Задорого шматье купил?
— От кутюр, — сказал Осип и поднял вверх большой палец.
— Но-но, в девицу не превратись, что перед зеркалом крутишься? — сказал Кузя.
Мачехи не было дома. Отца тоже. На столе стояла полторашка недопитого пива и лежал хвост вяленого леща.
— Недопитое пиво, недобитый кома-а-ар, — пропел Культпросвет. — Пацаны, я вот что пришел.
— Видим, прикидом хвастануть пришел! — выкрикнул Белый и потянулся за рыбьим хвостом.
— Не в этом дело. — Культпросвет поморщился. — Никогда не дослушают.
— Слушаем, — сказал Осип и ливнул себе пива в щербатую фаянсовую кружку.
— Художники тут, из Центра современного искусства, один неслабый проект делают. Называется «Анестезия». И мы…
— Ха, ха! — Белый обсосал соленый хвост несчастного леща. — Анестезия! Белые бинты! Все ранены! Доктора сюда!
— Э, нет, все мертвы, живых нет! И некого лечить! Некого — обезболивать! Боли нет! — хохотал Кузя, хлебая пиво из стакана.
— Анестезия, кто придумал такое поганое название? Кто там куратор всей этой байды?
— Название хорошее, — сказал Культпросвет и сдвинул брови, что означало: «Молчать, сосунки». — Куратор хороший. Вы не дослушали. Я ухожу.
Повернулся. К двери пошел.
Кузя подбежал, за плечо схватил.
— Ты! Не кобенься. Ну веселые мы, вот и веселимся.
— Не веселые, а кривые.
— Ну кривые. Говори! Парни! Тиха-а-а-а!
Культпросвет встал в ораторскую позу, выкинул руку вперед и стал похож на бронзовый памятник Ленину на площади Ленина.
— Анестезия. Обезболивание. Лечить искусством. Искусство — бальзам на раны. Бальзам на душу. На раненую душу. Анестезия, наркоз. Все под наркозом. Уйти от вечной боли. Окунуться в кайф. В забытье. Забыться. Забыться и заснуть. Уплыть. В море радости. К призракам. В чудо. Которого нет. Все? Поняли?
— Да, хороша концепция выставки, — причмокнул Белый, рыбью косточку досасывая.
— И что дальше? — спросил Осип.
Культпросвет шагнул к столу, взял бутылку и допил пиво из горла.
— Блин, у тебя колокольчики на шнурках, — потрясенно сказал Белый, трогая завязки Культпросветовой куртки.
— Это прикольно, — сказал Кузя.
— Ты как корова, — сказал Белый. — Ну, как бык, прости. И ты заблудился?
Под легкий смешной звон пришитых к завязкам медных колокольцев глухо звучал Культпросвета голос:
— А дальше вот что. Уплыть. Это значит — лодка. Лодка, поняли? Лодка. Ее — смастерить. Ну, как объект. Ну, вроде как скульптуру слепить. Только не слепить, а связать. Из веток. Ну, из досок там сколотить. Вообще построить. Поняли? Построить и выставить.
— Где? — растерянно спросил Белый. Рыбий скелет выпал у него из рук и упал к ногам.
— Где, где! На колу мочало, начинай сначала! На проекте! Ну, на выставке!
Осип молчал. Пиво прибоем шумело в голове.
Он сказал тихо:
— Построить и выставить на выставке. И все? А если сначала построить, потом поплыть, а потом выставить? А?
Белый склонил голову набок по-птичьи, заинтересованно слушал.
— Это как — поплыть? — спросил Кузя.
— Поплыть? Где? Куда? — спросил Культпросвет.
Осип немного подумал. Совсем немного.
— Построим лодку, самую простую. Я знаю как, — он тоже нахмурил брови, подобно Культпросвету. — Я расскажу вам. Мы с пацанами в Сибири строили. Когда я там жил. И по Енисею сплавлялись. Недалеко, правда.
— А почему недалеко?
Белый сосал спичку, как чупа-чупс.
— Лодка утонула.
— А вы? — Белый подмигнул белым глазом.
— А мы не утонули. Мы выплыли. Доплыли до берега, вода дико холодная. Грелись у костра. Лодку жалели. Она продырявилась.
— О горе, — холодно сказал Культпросвет. — Мне идея плавания нравится. Это тоже инсталляция.
— Что, что?! — крикнул Белый и выплюнул спичку.
— Инсталляция. Ну, это значит, объект. И притом не мертвый объект, живой. Лодка должна жить. Все верно.
Культпросвет подумал, поднял палец и для важности сказал еще раз, веско и громко:
— Все верно!
И Осип засмеялся и перевернул пустую бутылку.
Они нарубили в парке «Швейцария», на крутосклонах, спускавшихся к реке, деревьев для строительства лодки. Не деревья, а тонкие деревца, подростки. Такими они сами были недавно. Они не знали, что это за деревья. Может, осины. А может, молодые топольки. Зелено-серая, перламутровая кора. Ствол голый, и наверху — тонкие ветки.
Белый пнул берцем стволенок, пробормотал:
— И дереву не хочется умирать.
Осип придирчиво пощупал один ствол, другой, сгибал их, безжалостно гнул.
— Сломаешь! — сказал Кузя. Он курил, сидя на пне.
— Не сломаю. Важно понять, насколько они гибкие.
— Мы же не корзину вяжем, а лодку строим!
— Неважно. Почти корзину. Если хочешь — речную корзину.
Осип терпеливо объяснял парням гениальную идею. Костяк, скелет лодки связывается из длинных молоденьких стволов. Ветки идут на то, чтобы сильнее, крепче затянуть узлы. Никакого клея и никаких гвоздей. Только древесные узловины. И когда остов будет готов — обтянуть его целлофаном. «Чем, чем?!» — возмущенно крикнул Белый. «Чем слышал, — спокойно произнес Осип, — целлофаном. Несколькими слоями целлофана. Он не пропускает воду. Трехслойный — выдержит нашу тяжесть, не бойся». Белый фыркнул как кот: «Теперь я понимаю, почему ваша енисейская лодка гробанулась. Любой корягой ткни в нее — и все, дырка! И привет!»
Культпросвет раздумчиво поводил плечами, покрутил головой. Да нет, ребята, примирительно сказал он, нет, все правильно Осип задумал, все отлично. Такой лодки, хватит, чтобы доплыть… Прищурился. Посмотрел вдаль с речной кручи. «До Мочального острова». И обратно, хмыкнул Белый с сомнением, набирая на телефоне кому-то длинное, как простыня, SMS. «И обратно», — кивнул Культпросвет.
— Давай вяжи!
Осип ткнул носком ботинка в сваленный около спиленных деревьев хворост. Парни брали прутья, обвязывали ими сочленения стволов, их перекрестья, объятья. Пыхтели; вспотели. Апрельское солнце стояло в зените. Культпросвет сдернул, содрал с плеч куртку с колокольчиками, потом рубаху.
