И вот я стала подрабатывать в сельском филиале музыкальной школы. Моя дочка удивлялась: как это? И учиться, и работать? А что же было делать? Хорошая тушь для ресниц стоила половину моей стипендии. Красивая сумка — три моих стипендии. Одежда — о, у спекулянтки Мавры Анисимовны, гуляющей с детской коляской, полной товара, рядом с нашим университетом, можно было купить все, что хочешь. И я должна была подрабатывать, потому что хотелось носить хорошее, нарядное, качественное и как не у всех. А просто так, в магазине, чтоб подешевле, такой одежды не было. А если и выбрасывали что-нибудь, то партию одинаковых платьев или костюмов. И все ходили одинаковые, как китайские пионеры.
Ко мне на уроки музыки приходили девочки с ужасными руками и ногтями. Практически с когтями. Я учила их приводить руки в порядок. Многие ученицы и их родители были уверены, что это блажь. Потом, когда наступало время платить за уроки, родители этих железнолапых девочек вдруг задумывались: а не слишком ли велика цена за то, что их ребенок переставал помогать им в огороде, ссылаясь на очкастую девчонку, которая внушала, что руки надо беречь и держать в чистоте? В первый же месяц работы я потеряла половину набранного класса. И не только из-за борьбы за красоту рук, но и из-за главного несоответствия цена — товар, поскольку за первый месяц девочки так и не научились играть любимую песню родителей «Сладку ягоду рвали вместе, горьку ягоду я одна» или прекрасную индийскую музыку из кинофильма «Танцор диско». Тогда зачем, думали родители и забирали детей из музыкальной школы. Правда, одна моя воспитанница, дочка учительницы и председателя колхоза, все-таки выучилась, окончила музучилище, потом консерваторию и вернулась обратно на родину, где теперь ведет в том самом селе занятия хора. Стоило ли для этого учиться в консерватории, не знаю. А может, и стоило. Во всяком случае, делом своим она увлечена, значит, все не напрасно…
Так вот, в то время, когда я, нелегитимно пропуская пары в университете, стучала карандашиком в такт этюдам Черни в исполнении одной из оставшихся со мной учениц, примчалась секретарша директора филиала и, выпучив глаза, страстно зашептала мне в ухо, что две равноуважаемые семьи села Котелево расторгли договоренность о свадьбе только потому, что невеста… вдруг! при всех надела… вечером… очки! чтобы смотреть телевизор. Во дремучий был народ! И я тогда догадалась, почему меня так жалели в этом селе и всегда уступали в автобусе место. Даже древние столетние старушки говорили мне: сидай, бидна дытынка, сидай. Хоть я и отказывалась. Все объяснялось просто — я была худая и в очках. В окулярах…
* * *
Недавно нашла старую черно-белую фотографию: солнце, каникулы, я в ситцевом платье. Стрижка — квадратик над ушами со съехавшим бантом. Стою под старой сливой-венгеркой, насупив брови, думаю серьезные мысли. Самые серьезные мысли, как я теперь понимаю, были у меня именно в том возрасте — восемь-десять лет. И сколько открытий. Чудных! Да.
— Играем «Барыня прислала сто рублеееей»!!! — зовут подружки. Под окнами нашего одноэтажного четырехквартирного дома они уже выстроили целый город для кукол. А я не могу — мне сидеть за фортепиано еще сорок минут. Еще целых сорок минут! Но зато у меня на пюпитре книга «Таинственный остров». Пальцы автоматически ковыряют клавиатуру, гоняя туда-сюда какую-нибудь гамму, а глаза читают, читают.
Наконец выбегаю — ура!
Мой дед работал на Одесской фабрике игрушек. У меня были редкие настольные игры, в которые мы играли с подругами. А еще дед подарил мне то, без чего, по мнению многих дедушек и бабушек того поколения, не может вырасти хорошая дедушкина внучка: у меня были серсо (такой обруч с палочкой) и даже крикет. К серсо и крикету дедушка выслал мне специально заказанную у портнихи клетчатую юбочку и белые гольфы с помпонами. Я так и не научилась бросать и ловить серсо, а в коробке с крикетом не было инструкции, как в него играть. Тогда я читала «Алису в стране чудес», и ее игра в крикет с помощью фламинго вообще меня запутала окончательно. И постепенно воротца потерялись, молоточки стянули соседские мальчишки для своих игр. А мы прыгали через скакалку, играли в классики и в «штандер-стоп».
Моя мама как-то рассказала мне, как после окончания школы не поступила в МГУ и работала в каком-то очень глухом дальнем селе на краю света. Два раза в неделю туда ходила грузовая машина, которая возила рабочих из села на стройку в город и обратно. Все рабочие сидели, а мама стояла. Но часто мама на эту машину не успевала, и ей приходилось идти восемь километров пешком через пустынные поля к сахарному заводу, откуда тоже шла машина с рабочими до Черновцов. И вот хозяйка, добрая женщина, у которой мама снимала угол, давала ей перед уходом спички и свечу на тот случай, если вдруг мама, идя зимой через поле, встретит волка. Потому что там действительно водились волки. Помню, мама рассказывала мне эту историю по дороге из школы домой.
— И что? Встретился волк?!
— Нет, — спокойно ответила мама.
— Жаааль, — задумчиво протянула я, любительница приключений, уже додумывая сюжет, как мама зажгла свечу и ну этой свечкой волка пугать. При этом слушать маму было не страшно, а интересно — потому что мама же — вот она, держит меня за руку, мы вместе дружно шагаем домой, значит, ничего с ней не случилось.
Вечером я пересказала эту историю своей младшей сестренке, но уже в красочных деталях, добавив завывания ветра в поле, крик ночной птицы, скрип по снегу чьих-то шагов, подозрительные тени в кустах, и ярко описала нашу маму, которая осторожно, по-партизански крадется через поле, зажав в кулачке наготове спички. Я дошла до кульминации рассказа и хотела поведать сестре, как наша героическая мама на всякий случай достала из кармана огарок свечи и… Но тут мне напомнили, что пока не поздно, надо садиться за инструмент. Ну чтобы вечером соседи не обижались. Я села к фортепиано. Обычно во время моих занятий сестре Тане запрещали ко мне приставать. Но она все же просочилась в комнату, полезла ко мне в лицо своим душистым румяным личиком и шепотом на ухо осторожно спросила:
— И что? Что потом?
— Что?! — не понимая, о чем она, спросила я.
— Ну, встретила тогда мама волка?
— Аааа… Да, конечно, — бросила я через плечо, озабоченно щурясь, наклонившись к пюпитру моего пианино, вглядываясь в ноты. — Встретила… Дааа… Воолка встреетила…
— И что?! Зажгла мама свечку?! — уже со слезой в голосе громче спросила сестра Таня.
— Да-да, зажглааа… — рассеянно, не глядя на сестру, продолжала я копаться в новой пьесе из «Детского альбома» Чайковского.
— И что? Испугался?
— Кто?
— Волк! — Танька произнесла страшное слово одними губами как вдохнула: — Волк!
— Не-а. Не испугался.
Танькины шоколадные огромные глазищи наполнились слезами.
— А потом?
— По-тооом… Значит, потооом… волк выскочиииил из-за кустааа… — бормотала я, уткнувшись носом в ноты, разбирая аппликатуру.
— И… и шдээээ? — сквозь набухший от слез нос провыла Танька. — И шдэ зделэээл?!
— Что-что… Напал! — я взяла первый аккорд. — И ам! — про-гло-тил.
— Мээээээээээмаааааа!!! — с яростным ревом Танька побежала ябедничать родителям на кухню.
Так вот там, в том селе, откуда мама совершала свои на самом деле небезопасные пешие ночные походы к автобусной станции, в школе на переменке она предложила как-то детям поиграть в «штандер». Дети переглянулись и стали так смеяться, что некоторые повалились прямо в траву на школьном дворе. Они заливались долго, повторяя «штандер!», успокаивались, а потом — «„штандер“ ооой!» — снова покатывались.
Вообще-то смех — такое инопланетное состояние, абсолютно индивидуальное. Поэтому причины этой удивительной реакции мама долго не знала. Потом только выяснилось, что так звали сельсоветовскую крепкую норовистую конягу, верхом на которой председатель сельсовета объезжал село. Она терпеть не могла запах самогона и, если председатель был во хмелю, брыкалась, выдирая копытами дерн, лягалась, возмущенно ржала, наконец выбрасывала седока в канаву и удирала. Но к вечеру дисциплинированно становилась около сельсоветовского крыльца, кося на всех лукавым глазом. Штандер.
* * *
А мы в нашем чудесном зеленом большом дворе, где было полно детей, весело дотемна играли в «штандер» чуть ли не каждый день. Чаще с соседскими девочками — сестрами Мирой и Раей. Их папа шутил: «Мире — мир, Рае — рай».
Мирочка. Нежно любимая моя подружка. Семья Векслеров. Дядя Миша, наш блистательный преподаватель словесности, ходил между рядами парт и наизусть читал стихи и прозу, прижимая тонкие пальцы к вискам. Его мучили ужасные мигрени. Когда мы приходили к детям Векслерам домой и во время игры начинали шуметь, он, неподвижно сидящий в своей спальне, говорил негромко: «Д-д-дееети…» И мы настороженно замолкали. Мирочка сочувственно произносила загадочное для нас тогда слово «мигрень».
