Надежда сказала это строго и четко — видно, долго обдумывала, — но сказала как бы стесняясь. А стесняется она своей любви ко мне, потому что старше на девять лет и всегда относилась ко мне с большой заботой и нежностью.
Руководствовалась она не примитивной целью вытурить меня из квартиры, как мог бы предположить ушибленный кухонной мудростью человек, а искренним желанием поучить меня, искренним желанием счастья мне и благополучия, искренним переживанием за меня.
Так уж сложилось, что я с детства играю при ней роль простака и растяпы, которого надо время от времени наставлять на путь истинный.
Меж тем я нашел для себя не самую плохую экологическую нишу. Вот уже давно я живу тем, что публикую во множестве газет и журналов кроссворды. Раньше ради официального существования, чтобы избежать обвинения в тунеядстве, приходилось устраиваться на различные государственные службы, о которых скучно даже и упоминать, а теперь, слава Богу, государству дела нет, где и как находит себе пропитание отдельный гражданин, я социально числюсь по разряду индивидуальной трудовой деятельности, то есть живу на свой страх и риск. Кроссворды всегда печатали охотно (и, кстати, всегда была конкуренция, не один я профессионально занимаюсь этим делом), а в последнее время развелось столько новых журналов и газет, что я даже смог, несмотря на инфляцию, скопить денег и приобрести подержанный компьютер. Это единственная моя по-настоящему ценная вещь. И сестра меня словом не попрекнула. Я намеревался заполнить его энциклопедическо-словарными программами и тем самым подвести под составление кроссвордов научно-прогрессивную основу. Вместо того, чтобы ломать голову, ища слово, или рыскать по книжным полкам, — нажал на кнопочку, дал задание: требуется слово из семи букв, вторая «о», пятая «ю». И — пожалуйста! Но выяснилось, что таких программ почти нет, а имеющиеся очень дороги, чуть ли не дороже самой) компьютера. Нет худа без добра, я вдруг понял, что едва не лишил себя смысла работы. Ведь не в том удовольствие, чтобы составлять по двадцать кроссвордов в день, а именно в поиске ума и фантазии, когда часами добываешь единственное недостающее слово, пролистаешь все словари и энциклопедии, измучаешься, возьмешься, чтоб отвлечься, за другой кроссворд, какой-то частью мозга продолжая терзаться: «слово из пяти букв, первая „б“, вторая „о“, пятая „н“». И вдруг молнией вспыхнет и слово, и его определение: «Состояние, которым в просторечии называют похмелье». «Бодун»! — вот что это за слово, — и его не отыщешь ни в одном словаре, даже в приобретенном мной недавно сборничке уголовного жаргона «Блатная музыка». А в народной речи — то и дело можно услышать. Даже поговорка есть: привет с большого бодуна! Просторечие, надо сказать, вообще манна небесная для кроссвордиста.
Компьютер стоял без дела, потом я научил племянницу Настю играм, и она на радость матери целые вечера просиживала, не просясь гулять, — а гуляние в нашем привокзальном районе для подростковой девушки опасное занятие, и часто бывают ссоры с матерью, слезы, такой уж у Насти возраст.
А теперь вот он пригодился всерьез — чтобы записать и заложить в бездонную его память происходящие со мной довольно значительные, на мой взгляд, события, начало которым было положено как раз доброжелательным разговором со мной Надежды.
Она — человек зафиксированных понятий. Для нее работа — это труд. Сама она работает диспетчером в трамвайном парке, что по соседству с нашим домом, — пойдя по стопам нашей мамы, которая была водителем трамвая. Надежда тоже хотела бы, но у нее с детства слишком слабое зрение, она с детства носит очки, что придает ей дополнительно строгий вид — хотя добрейший ведь человек! Работа, считает она, приходя усталая и слегка охрипшая от производственных неизбежных переговоров на высоких тонах, должна быть необходимостью и человека, и общества, удовольствием же она быть не может. Она должна быть обязанностью. Если она удовольствие, то она — баловство, пусть хоть миллиарды платят. Добра от этого не жди. Возьми разных там певцов и певиц, модельерш там всяких и манекенщиц, возьми писателей и поэтов, возьми веселых этих спекулянтов, ну, всех, кто для удовольствия работает, возьми их и посмотри. Тот в аварию попал, ту зарезали, того застрелили, Есенин (любимый ее поэт) — и то вены взрезал себе. То есть — разврат, аморалка, уголовщина!
Я возражал ей, что, занимаясь кроссвордами для удовольствия, не впал ни в разврат, ни в аморалку, ни в уголовщину.
— Во-первых, твои отношения с твоей этой самой — это что? — парировала сестра. — Что же касается чего другого, то, не дай Бог, конечно, но не зарекайся, Антоша, ох, не зарекайся! Сто раз тебе скажу: у нормального человека нормальная работа должна быть. А ты сидишь сиднем целыми днями. Отвыкнешь от жизни, попадешь в историю! Типун мне на язык, дуре старой!
— Разве ты старая, глажу я ее по плечу.
— А то нет! — печально говорит она, вспоминая о первом и последнем своем мужчине, которым увлекалась шестнадцать лет назад — командированный из Москвы внедренец передовых методов использования подвижного состава. Он пленил Надежду знанием тонкостей эксплуатационного механизма работы трампарка и ясностью сереньких глаз, — а сам скромный, желтенькие волосики остаточно вьются на беззащитной веснушчатой голове. Ну, и полюбила, приласкала, ничего не требуя взамен, два месяца он жил у нас.
Разговор их при прощанье я случайно слышал.
— Нет, — сказал он. — Нет, я понял. Ты мне нужна на всю жизнь. Я тебя нашел. Плевал я на Москву. Сейчас пойду дам телеграмму жене, что остаюсь.
— Не надо. Она тебя любит.
— Я ее зато не люблю. Я тебя люблю.
— Это ничего. Перетерпится. Главное — ты ей изменил. Я бы не простила.
— Вот те на! — сказал он. — Я ведь ей с тобой изменил, а не тебе с ней.
— Какая разница, — тихо сказала Надежда. — Главное, ты неверный муж оказался. Если прямо сказать, прости, — предатель. Не могу я с предателем жить. Любить могу, а жить — совесть не позволяет.
— Ну, и живи сама с собой! — вскрикнул оскорбленный внедренец, знаток эксплуатационных тонкостей, — и хлопнул навсегда дверью.
Я до сих пор теряюсь в догадках — то ли сестра правду говорила о своем понимании предательства, то ли придумала это нарочно, чтобы обидеть мужчину и облегчить ему уход. По ее характеру и то, и другое — вероятно и возможно.
Слова же о моей этой самой, которые Надежда произнесла очень мягко, означают женщину, которую я люблю с тринадцати мальчишеских школьных лет и по сей день, то есть, легко сосчитать: тридцать девять минус тринадцать — двадцать шесть лет.
У нее необыкновенное имя — Алексина.
И больше пока ничего не скажу о ней.
Вернусь к исходному разговору с сестрой.
Надежда в финале своей речи, страдая, попросила меня:
— Антоша, будь лапушкой, пообещай, что поищешь работу, чтобы нормальная и для тебя не противная, и что вот по этим объявлениям напишешь и сходишь, посмотришь!
И она выложила пять вырезок брачных объявлений из газеты «Кому что».
Страдала Надежда от осознания, как бы это сказать, не полной деликатности своей просьбы. Она ведь знает, что мне трудно ей отказать в чем-либо (поэтому и обращается с просьбами редко), и что если уж я пообещаю, то слово сдержу.
Я тянул время, я перебирал вырезки. Я увидел, что сестра очень старалась и кандидатуры мне подыскала наилучшие и наиподходящие.
— Ладно, — сказал я. — Ладно.
И буквально сама судьба шагнула мне навстречу — в лице соседа, капитана милиции Курихарова.
Я жалею этого человека, хотя сам он не знает жалости к себе. Это не парадокс — известно, например, явление, когда человеку при виде чужой крови делается плохо, а тот, кто истекает кровью — порезав, скажем, руку, — стоит если не спокойно, то вполне мужественно. Пример не очень подходящий к данному случаю, но наглядный. Или: от скрипа железом по стеклу морщится не тот, кто скрипит, а тот, кто слышит скрип.
Курихаров сам стал милиционером не так уж давно. Довольно долго он служил в пожарной части и имел офицерское звание. Был, то есть, командиром подразделения. Сложилось мнение и, к сожалению, небезосновательное, что в пожарники идут сплошь алиментщики, чтобы платить четверть зарплаты бывшим постылым женам и опостылевшим через жен детям, в свободное же от дежурств время, которого много, злорадно зарабатывают на стороне — часто втрое больше против пожарного жалованья, не платя с этих приработков ни копейки. «Уж лучше я их пропью!» — сердито говорил, вспоминая об этом времени, Курихаров, который, увы, как раз был алиментщиком. Но потом он женился вторично, бывшая его жена тоже вышла замуж и отказалась от алиментов, — и Курихаров подался в милицейские ряды. Кем он служит, в какой сфере охраны порядка, я не знаю, он держит это в секрете. Жалею же я его потому, что он груб, неотесан, раз в неделю его обязательно привозят в машине пьяного и на руках вносят в квартиру, жалею потому, что он насыщен и горд низменным знанием жизни, не желая никакого другого знания, мозг его существует в пределах исключительно эмпирических. С женою своей он обращается небрежно, с десятилетним сыном — хозяйски-повелительно, на обоих часто и громко кричит матом…
