— Нет, если что нужно…
— Это нужно — не на один день. Необходимо три-четыре года напряженной работы — в паре, вместе.
— Если я женюсь, это не помешает.
— Это очень помешает! Придется идти на риск — а как ты пойдешь на риск, если тебя тянет к вечерним семейным щам? Как ты, допустим, поедешь по моей просьбе среди ночи в другой город, отрываясь от теплого бока жены? А?
— Надо — поеду. Она поймет. Она вообще очень понимающая.
— Да? Ладно.
Крахоборов, вроде, немного успокоился.
— Что ж, зови ее в гости. Она ходит уже?
— С тросточкой, но ходит, нормально. Она тебе понравится.
И Лариса, кажется, в самом деле понравилась Крахоборову. Он был приветлив, шутил.
Шутки эти были не всегда Юрию понятны, но Лариса вполне понимала, отвечала тоже шутками — и тоже иногда непонятными, но Юрия радовало то, что Лариса умна — и Крахоборов умен, что они нашли общий язык, он гордился и Ларисой, и Крахоборовым. Он подумал: ют бы и братцу названному жениться, славные были бы вечера вчетвером — с женами. Славные, уютные. Поговорили, в картишки перекинулись, телевизор посмотрели — чувствуя тепло друг от друга и любовь друг к другу…
— Я человек крайностей, поскольку самое надежное место сейчас — на краю, — говорил Крахоборов. — Впрочем, так всегда было. Я чувствую пропасть рядом с собой — и это заставляет меня быть собранным и готовым ко всему. Меня невозможно застать врасплох. Гораздо хуже тому, кто воображает, что стоит на твердой почве. Он беззащитен. Вдруг — сгустилась тьма, он делает несколько неверных шагов, ему дают подножку, он обескуражен, он кричит: «Мама!» — но мамы нет, а есть обрыв, к которому он приблизился с непостижимой для него быстротой — и тут он берет себя в руки, но поздно, поскольку он уже летит — и не за что уцепиться! Поэтому парадокс: я должен радоваться, что мой брат обретает почву под ногами, семейный, так сказать, очаг, но, признаюсь откровенно, — не рад. Он расслабится, закиснет, он…
— Ты за меня не решай! — с улыбкой сказал Юрий, считая, что Крахоборов продолжает шутливые речи.
Крахоборов не ответил ему. Он пристально, со странной легкой усмешкой смотрел на Ларису и развивал мысль:
— Я боюсь, очень скоро он вернется в прежнее свое состояние — то, когда он жил в вонючей коммуналке в городе Саратове (где, кстати, прописан и по сию пору, так что с вашей помощью он становится москвичом — это я между строк), когда он мылся раз в две недели, нищенствовал, то есть натурально был нищим, лежал, изображая параличного, на камнях тротуара или на лестнице вокзала, универмага, почтамта, когда он был алкоголиком, то есть не был, он остался им, хронический алкоголизм не излечивается, он лишь приглушается, и, между прочим, довольно скоро у братца моего кончается срок приглушения, и я не уверен, что он решится на второй срок, так ведь, братец? — впрочем, он мне и не брат, это всего лишь моя фантазия, выдумка, я его выдумал — и он согласился стать таким, каким я его выдумал, его, в сущности, нет, есть только материализовавшееся мое воображение. Понимаете?
Юрий не смел поднять головы.
Услышал голос Ларисы — и от неожиданности ее слов поднял голову, глянул — и тут же опять опустил.
— Все это я знаю, — сказала Лариса.
— Откуда? Он же вам не рассказывал ничего! И меня просил молчать. Я обманул его, да, я не промолчал. Но я слишком дальновидный человек. Я…
— Он просто не хотел, чтобы его прошлое еще раз ворошили. Вот и все. Я знаю, кем он был, я знаю, что у него саратовская прописка и что вы ему не брат. Иначе вы бы прописали его у себя, верно ведь? Но вы действительно дальновидный человек. Вы предвидели, что эта игрушка вам рано или поздно надоест и вы ее вышвырнете — так зачем лишние сложности? Пожалуй, уже надоела. Просто у вас характер такой: сам не гам и другим не дам. Да и все мы таковы: вещь сто лет лежит — и надобности в ней нет, а другой дотронулся: не тронь, мое!
— Весьма примитивно рассуждаете, — сказал Крахоборов. Сказал уверенно, но глаза у него были растерявшиеся, — впервые Юрий их такими увидел (приподняв опять — и опять опустив голову).
— Наверно, — согласилась Лариса. — Я в институте в теннис играла настольный — всегда по партнеру. У мастера спорта чуть не выиграла. А со слабым игроком — сама становилась такой же. И в жизни то же самое. По партнеру играю, по партнеру. С дураком говорю — сама дура. С умным — умнею.
— Во мне, значит, большого ума вы не обнаружили? — поинтересовался Крахоборов весело.
— Я старалась! — так же весело ответила Лариса — и они оба вдруг засмеялись — и Юрий тоже засмеялся, посчитав, что неприятный разговор окончен.
Но Лариса смех оборвала и встала.
— Пошли, Юра, ко мне. То есть — переезжай. Из вещей не бери ничего — у тебя ведь своего ничего здесь нет, ведь так? Оно и лучше. Начинать с нуля всегда лучше. Все, что появится — будет твое. Наше.
— Наше, — повторил Юрий, виновато глядя на Крахоборова.
— Вали, вали, — напутствовал Крахоборов. — На свадьбу пригласите хоть?
— Конечно! — радостно сказал Юрий, услышав мягкие нотки в ставшем ему родным голосе названого брата. И сделал шаг к нему. Тот понял — и тоже сделал шаг. И они обнялись.
Лариса смотрела на это без улыбки, настороженно.
Куплет четырнадцатый
Рыдая, он старшего брата
Обнял — и ударил ножом.
Не жить нам на свете двум вместе!
И бросился в петлю потом.
В канун Нового года исчез дворник Юрий Валентинович Самощенко. Ушел утром 31-го декабря счищать с тротуаров пушистый белый снег, тихо и тайно павший ночью, и многие видели дворника, а потом как-то вдруг перестали видеть, исчез он. Жена его Лариса бросилась к Крахоборову, не застала. Подала заявление о розыске в милицию, а сама тем временем помчалась в Саратов. Безногий мужик на почтамте сказал, что да, помнит такого, но не видал его уж сто лет; помер, должно быть. Он даже указал квартиру Юрия, но там, в его комнате, давно жил другой человек. Не отыскался в Саратове след Юрия, Лариса вернулась в Москву, там ее милиция тоже ничем не утешила. Исчез человек. Как не было его.
А через две недели в своей квартире мертвым был найден после взлома двери Юрий Владимирович Крахоборов. Судя по его одежде, убранству стола и горящей елочной гирлянде, он покончил с собой в новогоднюю ночь (что судебно-медицинская экспертиза и подтвердила). Следователя изумили вороха бумажных голубей-самолетиков, устлавшие всю квартиру. Не зная, с какого конца приступить к делу, он не поленился и пересчитал их, надеясь найти какой-нибудь шифр или ключ в количестве. Их оказалось ровным счетом десять тысяч штук.
Куплет последний
Я спел вам печальную песню.
Ведь я-то и есть младший брат.
Я выжил, а жить не желаю.
Я круглый теперь сирота.
Подайте же мне хоть немного,
Чтоб брата я мог помянуть.
Чтоб мог я ему на могилку
Рыдая, цветы протянуть.
Видит Бог, я сам не рад, что большинство историй, которые я рассказываю в последнее время, кончаются гибельно. Я мог бы оправдаться: мол, сама жизнь такова, мол, не сердитесь на это обстоятельство — ведь не сердит же вас то, что история всякой вообще жизни кончается смертью — и никому иного финала пока достичь не удалось.
Но это хитроумие слабодушия. История жизни — одно, а история на бумаге — другое, и тут ты волен распорядиться так, как тебе угодно, даже если имеешь в основе настоящие события.
Волен — да не волен.
И понимаю, что это уже не страшно, а почти смешно уже. Поэтому: мало ли тебе историй известно? — выбери ту, что кончается мирно, тихо и здорово!
Но, с тоской предвидя или зная конец, рассказываешь опять все то же, все то же, говоря себе: в последний раз. Самый последний.
Май — июнь 1995
