— Но, отец…
Аль-Габаляуи резко прервал его, развернувшись в их сторону:
— Что «но»?!
И все потупили взгляды, опасаясь, что он прочитает что-то в их глазах. Идрис же проявил характер.
— Я же старший…
— Мне ли не знать этого, ведь я породил тебя! — ответил аль-Габаляуи с сарказмом.
И тут Идрис потерял самообладание:
— Все права у старшего сына! Только я сам могу отказаться…
Отец долго и пристально смотрел на него, словно предоставляя шанс одуматься, потом сказал:
— Уверяю вас, что, делая выбор, я соблюдал интересы всех…
Идрис получил пощечину, переполнившую чашу его терпения. Он знал, что отец не приемлет возражений и что, если он будет упорствовать, то получит еще более резкий отказ. Однако ярость мешала ему думать о последствиях, и он набросился на Адхама. Приблизившись к брату, Идрис напыжился как индюк, демонстрируя всем разницу в сложении, цвете кожи и статности между ними. Он не сдержался, как невозможно было бы жаждущему сдержать текущую слюну:
— Я и мои братья — мы дети уважаемой женщины, а этот — да он же от черной рабыни…
Изменившись в лице, Адхам не шелохнулся. Аль-Габаляуи взмахнул руками и угрожающе произнес:
— Имей уважение, Идрис!
Однако Идриса уже охватила буря эмоций, в том числе безумный гнев, он кричал:
— Он к тому же младше нас! В чем причина?! Почему не я?! Или пришли времена слуг и рабов?!
— Прикуси язык или пеняй на себя!
— Лучше лишиться головы, чем сносить такой позор!
Радван поднял голову и сказал отцу с мягкой улыбкой:
— Мы все твои дети. И мы вправе огорчаться, если видим, что ты нами недоволен. Ты господин, все в твоих руках… Но мы по крайней мере имеем право знать…
Едва сдерживая гнев, аль-Габаляуи повернулся от Идриса к Радвану:
— Адхаму знакомы нравы арендаторов, многих из них он помнит по именам, и потом, он умеет писать и считать…
Идрис так же, как и остальные братья, растерялся от слов отца. С каких это пор знакомство со всяким сбродом считается достоинством и влияет на предпочтение одного человека другому? И причем тут начальная школа?! Разве мать Адхама послала бы его учиться, если бы не отчаялась в том, что ее сын сможет преуспеть в мире сильных? Идрис спросил, насупившись:
— Этого недостаточно, чтобы объяснить, почему ты хочешь меня унизить!
— Такова моя воля! — ответил аль-Габаляуи, раздраженно. — А ты должен лишь выслушать и подчиниться!
— Что скажете? — резко обратился он к братьям с вопросом.
Аббас не выдержал взгляда отца и, бледнея, произнес:
— Слушаюсь и повинуюсь!
Джалиль тут же опустил глаза со словами:
— Как прикажешь, отец.
— Будет как скажешь, — ответил Радван, сглотнув слюну.
На это Идрис злобно расхохотался, черты его исказились настолько, что лицо стало уродливым, и он закричал:
— Трусы! Ничего другого от вас и не ждал, только унизительного поражения. Из-за вашей слабости вами будет командовать сын черной рабыни.
Аль-Габаляуи нахмурился, глаза гневно сверкали:
— Идрис!
Однако злоба лишила того остатков разума.
— Какой же ты отец?! Всевышний сотворил тебя сильным и дерзким. И ты ничего не хочешь признавать, кроме своей силы и власти. С нами, родными детьми, ты поступаешь, как со своими многочисленными жертвами.
Аль-Габаляуи сделал в его сторону два медленных шага и произнес низким голосом, при этом от негодования лоб его покрылся морщинами:
— Попридержи язык!
Однако Идрис не унимался:
— Я не боюсь! Ты знаешь, я не из пугливых. Если ты решил поставить сына рабыни выше меня, не буду слушаться, не покорюсь!
— Ты понимаешь, что последует за этим неповиновением, ничтожный?!
— Сын рабыни — вот кто истинно ничтожен.
Отец, срывая голос, прохрипел:
— Она моя жена, негодяй! Имей уважение, или я от тебя мокрого места не оставлю!
Братья, и в первую очередь Адхам, зная жесткость отца, пришли в ужас. Но Идрис уже настолько не помнил себя от злобы, что не чувствовал опасности и как безумный бросался на огонь.
— Ненавидишь меня?! — орал он. — Вот не думал! Ты ненавидишь меня без зазрения совести. Может, это рабыня настроила тебя против нас? Господин пустыни, владелец имения, грозный богатырь! А рабыня смогла вертеть тобой. Уже завтра о тебе будут сплетничать люди, властелин округи!
— Сказал же тебе, держи язык за зубами, негодяй!
— Не унижай меня из-за Адхама! Как только земля тебя носит?! Ты будешь проклят! Твой выбор сделает нас всеобщим посмешищем.
— Долой с глаз моих! — закричал аль-Габаляуи так, что было слышно и в саду, и в гареме.
— Это мой дом. Здесь моя мать. Она полноправная хозяйка здесь.
— Тебя здесь больше не увидят. Никогда!
Лицо аль-Габаляуи помрачнело, как чернеет Нил в пик разлива. Сжав огромные кулаки, он глыбой двинулся на сына. В это мгновение всем стало ясно, что Идрису пришел конец и что это будет еще одна трагедия, молчаливым свидетелем которых стал этот дом. Сколько раз лишь одно слово здесь превращало беспечную госпожу в несчастную бродяжку! А сколько мужчин, прослужив долгие годы, покидали этот дом, еле держась на ногах, со следами ударов кнута, концы которого утяжелял свинец, с текущей по спине и из носа кровью. Когда хозяин дома благодушен, каждый обласкан им, но как он страшен в ярости! Поэтому все поняли, что Идрис пропал. Хотя он был первенцем аль-Габаляуи и ровней отцу по силе и стати, ему было несдобровать. Аль-Габаляуи подошел ближе со словами:
— Ты мне не сын, я тебе не отец, и это не твой дом! Нет у тебя больше здесь ни матери, ни братьев, ни слуг. Вот перед тобой порог. Иди! Пусть тебя везде преследуют мой гнев и мое проклятье! Жизнь проучит тебя. Посмотрим, как ты проживешь без участия отца и его покровительства!
Идрис топнул ногой по персидскому ковру и завопил:
— Это мой дом! Я отсюда — никуда!
Не успел он и глазом моргнуть, как отец схватил его, словно клещами, и стал выталкивать вон. Идрис отступал, сопротивляясь. Они переступили через порог в сад, спустились по лестнице. Идрис спотыкался. Отец протащил его по дорожке, обсаженной кустами роз и лавсонии с жасмином, до главных ворот, вышвырнул наружу и грохнул засовом. Аль-Габаляуи крикнул так громко, чтобы каждый в доме слышал:
— Смерть тому, кто впустит его или поможет! — он повернул голову к зашторенным окнам гарема: — Разведусь с той, которая на это осмелится!
С того трагичного дня Адхам каждое утро отправлялся в контору, находившуюся в гостиной справа от входа в дом. Он старательно собирал плату за аренду, распределял доходы между претендентами и предоставлял счета отцу. В обращении с клиентами он проявлял любезность и дипломатичность. И те были довольны им, какими бы неприятными и грубыми людьми ни были. Условия наследования оставались тайной, кроме отца о них никто не знал. Поэтому выбор Адхама в качестве управляющего посеял страх, что это было началом его вступления в права наследства. По правде говоря, до этого дня отец одинаково относился ко всем своим детям. Благодаря его великодушию и справедливости братья жили в согласии друг с другом. Даже Идрис, несмотря на силу, красоту и ветреность, оставался доброжелательным ко всем своим братьям. Он был щедр, ласков в обхождении, приветлив и вызывал лишь восхищение. И хотя четверка братьев наверняка ощущала разницу между собой и Адхамом, они не выказывали это ни словом, ни жестом, ни поступком. Возможно, Адхам не меньше их понимал эти различия, сравнивая светлый оттенок их кожи со своей смуглостью, их крепкое сложение со своей хрупкостью, высокомерие их матери с безропотностью собственной. Скорее всего, глубоко в душе он страдал и мучился, однако дом, наполненный ароматом душистого базилика, подчиняющийся силе и мудрости отца, не давал укорениться злу в его душе, и он рос с открытым сердцем.
Отправляясь в контору, Адхам сказал матери:
— Благослови, мама! Возложенное на меня дело — трудное испытание для нас обоих.
— Пусть тебе сопутствует удача, сынок! — ответила мать. — Ты хороший мальчик, а такие достойны награды.
Под пристальными взглядами, устремленными на него из зала, сада и из окон, Адхам прошел в гостиную, сел в кресло управляющего и приступил к работе, которая считалась самой опасной в этой пустынной местности между аль-Мукаттамом и Старым Каиром. Он избрал своим девизом честность и стал первым, кто регистрировал в журнале каждый грош. Адхам вручал братьям их долю с таким уважением, что те забывали затаенную обиду, затем со всеми оставшимися доходами он направлялся к отцу. Однажды отец спросил его:
— Как тебе твои новые обязанности, Адхам?
— Поскольку работа поручена мне, я считаю ее своим долгом, — ответил Адхам с почтением.
