— Таскать, заболел товарищ Скачков. Уехал, — сказал недовольный Микулин. — А тебе что?
— Да вот, хотел отчитаться! Карманы у штанов женка зашила. Ни одной дырочки! Ничего больше не выкатится…
Мужики, сидевшие на желобине, захохотали. Микулин сообразил, отчего этот хохот, но тут Акимко Дымов уговорил Зырина поиграть лично ему. Володя заиграл чуть ли не под драку, на круг нечередом вырвался Дымов:
Заиграла девятёра,
Девятёра матушка,
Бот опять пошли плясать
Веселые робятушка!
Акимко прошел круг, второй и топнул перед предриком… Народ сбегался глядеть. Микулин, хотя сроду не плясывал на такой большой публике, смело ступил на круг. Начал он с того, что завыкидывал ноги, хлопая по голенищам ладонями. Палашкина кашемировка придавала смелости. И откуда что у него взялось! Микулин плясал хоть и охотно, но худо, не под гармонь. Володя Зырин был вынужден подстраиваться под его тяжелую пляску. «Вот, зря зернят не припасли, — услышала Вера голос Новожилихи. — Изопихали[2] бы».
Топал Микулин хоть и не в такт, но действительно сильно, отзывалась земля у лошкаревского дома. Бабы ойкали, громко хвалили его. Он ничего не расслышал насчет «опиханья». Остановился и спел:
Ой, старая сударушка,
Не стой передо мной.
Галифе мои широкие
Пондравились другой!
«К лешему, пойдем-ко в избу-то», — шепнула Палашка Вере. Девка зажала рот кашемировкой и, повернувшись, с глухими рыданьями убежала из круга. Вера Рогова бросилась за нею следом…
… Перед этим Вера сидела на свадьбе Василия Пачина по правую руку от молодых, рядом с родительницей невесты. Она видела, как встрепенулся Тошошкин брат Евстафий, как в запруженной народом избе прошло необычное шевеление. Гости за столами громко разговаривали, ковшик с пивом то и дело гулял в толпе, набившейся в избу. Молодых поздравляли свои и чужие, шум и говор мешался с песнями и частушками. Ворота не запирались. Евстафий вдруг начал спешно вылезать из-за стола, из толпы баб и девок он вытащил к столам прямо под лампу Акимка Дымова. Вера вспомнила, что Тонины братья гости лись с Дымовым. В красной ластиковой косоворотке выпивший Аким за руку здоровался с женихом, с невестиными братьями и Евграфом.
«Вот, опеть принесло… — спокойно подумала тогда Вера. — Прилетел, хоть никто и не звал. Не сидится в Ольховице-то».
Она знала, из-за кого «прилетел» в Шибаниху Аким Дымов…
Брат невесты Евстафий уплотнил гостей на приставной скамье. Подал Дымову ложку и чайную чашку (стаканов и рюмок недоставало). Старший Тонин брат раскупорил очередную «рыковку», вторую… И обошел всех гостей, наливая и приговаривая:
— Ну, теперече выпьем, чтобы не горчило… Чтобы молодым сладко елось и сладко пилось… Всю жизнь…
— И чтобы спалось дружно! — добавил Евграф под хохот гостей, и кто-то воскликнул: «Горько!» Вера и до этого сразу забыла про нового гостя, а тут ей представилась своя свадьба с венчанием. И в ту минуту Веру успокаивала Палашка…
Василий Пачин поднялся с лавки вместе с Тоней. Он одернул темно-синюю форменку, двумя руками взял Тонюшку за девичьи щеки и трижды поцеловал… Многим бабам пришлось пускать в ход носовые платочки. Каждая вспомнила свою свадьбу. Вера еле-еле сдержалась, чтобы не зарыдать. Ни отца у нее, ни мужа, ни родимого дома… Маменька ходит по миру, дедко живет в лесу. Как медвидь. А теперь вот с Тонюшкой породнились. Палашке и то вроде бы полегчало, вон отца из тюрьмы выпустили. Может, и тятю с Павлом отпустят? Авось и Микуленок придет в чувство да женится на Палашке. Вся деревня только о том и судачит. Приехал, видать, не за Палашкой… А где он сам-то? Родня, хоть и дальняя, а на вечере нету. Похоже, тут Евграф виноват. Палашка сидит как в воду опущенная, вот-вот заплачет…
Вера Ивановна отодвинула стопку, оглядела застолье. Микуленка на свадьбе не было. Значит, сам Евграф поставил строгий запрет…
Одна Вера Ивановна в свадебной суматохе среди бабьих голосов под зыринскую тальянку да сквозь долгие песни чуяла, что творится с Палашкой…
Вера и увела Палашку на улицу, а там им не дали проплясаться и успокоиться. Притащился как раз Микуленок, и сунуло его прямо на круг, вызвали предрика на перепляс, да кто? Акимко!
Сейчас-то Палашка вроде поуспокоилась. Гостей в избе осталось мало, молодые сидели на прежнем месте. А у Евграфа разговор с женихом про Павла… Вера сама еле сдерживалась, чтобы не разреветься.
— Василей Данилович, а я тебе так скажу… — говорил за столом Евграф. — Так тебе скажу, что Пашка живой… Ты и не сумлевайся! Насчет Данила Семеновича и Пашкина тестя не ручаюсь, их раньше отправили… а Пашка жив! Не такой человек, чтобы кряду и пропасть, сам знаешь. Не та порода, чтобы сразу и сгинуть… Да ведь и таваришши нонече вроде бы попритихли…
Евграф сбавил голос и оглянулся:
— А ты, братец, служи, вези Антонину в Питер и служи с Богом… А где гармонья у нас?
Плясать места в избе мало да накурено. Половина гостей вместе с игроком давно выпросталась на воздух. Хотел Евграф опять затянуть про московский пожар, да кривая Таня не подсобила, а тут и подвернулся опять Киндя Судейкин. Ему снова поднесли пива и стопочку. Он и без гармоньи под смех и шутки спел такую частушку:
Вся Шибаниха деревенка
Пошла на сенокос,
А миличия приехала
И гонит на силос!
Дальше у Кинди была песенка про медведя, который вздумал проехать верхом на корове, затем присочинил еще что-то про мельницу…
— Ох, гляди, Акиндин, как бы тебе не попало! — со смехом сказал Евстафий, внося новую ендову с пивом. Только теперь хозяева подвыпили сами.
Опьяневший Евграф не обращал на Палашку внимания и говорил с женихом, пробовал дирижировать деревянной ложкой, которой только что черпал бараний студень:
Зачем я шел к тебе, Россия,
Европу всю держал в руках…
Палашка вдруг заревела в голос… Вера во второй раз вывела ее на крыльцо:
— Ты бы хоть Василья-то с Тонюшкой постыдилась…
Вера увела Палашку подальше от дома. Они шли вдоль по улице, молча слушали зырянскую гармонь. Там кружком, не шибко, плясали пожилые гостьи невесты. Шибановские холостяки, девки и ребята, не впутывались. Зырин играл сегодня для одной свадьбы.
Ночь выдалась теплой, и даже с месяцем. Будто начищенный ковшик, висел заречный месяц над сенокосной пожней.
Спомни, милой, как гуляли,
Спомни, что мне говорил,
Я твои слова запомнила,
А ты мои забыл, —
тихо спела Палашка и вновь привела Веру к народу. Там уже не было ни Микулина, ни Дымова. Комары не давали Зырину играть. Когда комар впивался в лоб или в шею, Володя мотал головой, сбивался с ритма. Кто-то поставил двух девчонок смахивать с игрока комаров. Ни у Веры, ни у Палашки не было настроения плясать. Они еще раз прошли по улице, и спела Палашка свою собинную про пять дорог частушку, адресованную Микулину. Но того на кругу давно не было… Вера Ивановна и на свадьбе не могла забыть про свою баню. Как-то там Самовариха с целой тройней? Вечор перед свадьбой пришла Самовариха в баню. Туда же приволокла на закукорках и Палашка свою Марютку. Не удалось поглядеть на свадьбу Самоварихе даже со стороны! Нянчит сразу троих…
Вера оставила Палашку на кругу, сама незаметно ускользнула от всех…
Был сухорос. Кузнечки без устали били в траве. Месяц покраснел и наполовину спрятался в слоистую тучу. Зырин заиграл вдали теперь часто, видать, начал плясать кто-то из мужиков. Вера узнала голос Акиндина Судейкина.
Пускай пляшут, а ей надо бежать. Душа-то болит. Вдруг там ревут все четверо?..
Она побежала под гору, к своему речному жилью. Ни Олешки, ни Сережки дома само собой еще не должно быть, эти большие и с улицы не уйдут долго… Надо отпустить Самовариху, а деток сразу уложить спать…
Гармонь затихла. Игрок вскоре заиграл вновь, но уже не торопясь, и снова запели женские голоса. Почему у Веры третий день болела душа? И Павел приснился… Ох, какой худой сон приходил прошлой ночью, сидит будто бы на лавке в дедковом доме и ругает ее, а сам никак не может надеть то ли сапог, то ли валенок. К добру ли? Да и без этого сна хуже некуда…
Вера Ивановна проворно свернула в проулок, ведущий вниз, к мосту и к баням. У огорода вдруг мелькнула чья-то лунная тень, послышались шаги. На тропке выросла мужская фигурка. Вера сразу узнала Дымова, хотела обойти стороной, а он широко раздвинул руки, не пропуская ее:
— Остановись, Вера Ивановна… Остановись, послушай меня…
Она, не отвечая, хотела бежать. Он плотно взял ее под руку и как будто спокойно пошел рядом. До самой новожиловской изгороди Аким бросал в нее горячие и тяжкие, словно раскаленные камни, слова. Никого кругом не было. Перед изгородью он снова перегородил ей тропку. И вдруг бросился на нее, охватил ручищами за плечи. Она еле сдержала испуганный крик, вырываясь из его пьяных табачных объятий. Она шептала порывисто:
