Ознакомительная версия.
Вскоре я поняла, что эта группа и книжный мир, в котором они жили и который создавали, — университетский литературный кружок, раздутый до непомерных пропорций журналами и газетами Нью-Йорка.
До того дня, как они пришли к власти, до того, как молодую талантливую писательницу Дороти Паркер уволили за то, что говорила слишком много и слишком талантливо, до того, как к Скотту пришел успех, люди во всех уголках страны были измучены войной и гриппом, а в литературном мире глянец не доминировал. Тогда быть писателем означало жить неприметным кротом, который придумывает длинные мысли и методично переносит их на бумагу, надеется на публикацию, но не добивается ее и на какое-то время снова прячется в свою нору, чтобы подумать.
Но с появлением этой группы людей и их йельских приятелей, с послевоенной тягой к жизни, развлечениям и всему тому, к чему стремились и что воплощали мы со Скоттом, литература словно ступила под лучи прожектора. Она вошла в мир развлечений достаточно плотно, чтобы публика заметила стильный ботинок и задумалась, кому бы он мог принадлежать.
А принадлежал он принстонским мальчикам, которые превратили «Нассаулит», некогда серьезный принстонский журнал, в веселый цирк. Он принадлежал Скотту.
Отчасти своим влиянием они обязаны счастливому случаю. Например, Банни работал в «Вэнити фэйр» исключительно потому, что Дороти Паркер не хватило дипломатичности (за что ее и уволили). Их друг Джон Пил Бишоп появился там благодаря Банни. Центр литературной деятельности, каковым был «Вэнити фэйр», вскоре начал раскручиваться, становясь заметной достопримечательностью, как колесо обозрения в сердце Манхэттена — раздобудь билет, и тебя ждут незабываемые ощущения.
У ребят из Принстона билеты имелись. Колесо могло высадить вас у прекрасной рецензии на книгу или заказа на важный очерк, могло выбросить на вечеринку у Флоренца Зигфельда или Джорджа Коэна, могло закинуть к новым голливудским воротилам: оглянуться не успеешь — а ты уже пишешь сценарии и зарабатываешь не меньше нескольких сотен долларов в неделю.
Отчасти они намеренно завоевывали это влияние — подобное тому, как Скотт объяснил мне, какую игру мы будем вести с публикой — игру, которую он создал практически сам для нас. Отчасти влияние рождалось само, когда мы смеялись, как обезумевшие, в лобби отеля в два или три часа ночи, когда музыка гремела на вечеринках в нашем номере, когда мы танцевали в коридорах — и, наконец, когда получили от руководства отеля вежливую, но настойчивую просьбу закончить наш медовый месяц в соседнем отеле «Коммодор». Нас ожидало будущее, более великое, удивительное и опасное, чем мы могли себе представить.
Но тогда эта влиятельная группка была просто компанией молодых, амбициозных, умных мужчин и меня, очень молодой женщины, которая до той минуты не подозревала, что существует такая ярмарка, и сомневалась, хочет ли она прокатиться на этом чертовом колесе. Но была готова рискнуть.
Я как раз закончила принимать ванну, когда услышала, как Скотт открывает кому-то дверь.
— Видал, что написали про вашу парочку? — раздался голос его друга Алека.
— Конечно. Зельда вырезала статью для своего альбома.
В этой статье в колонке сплетен упоминалось, что произошло накануне вечером на представлении «Скандалов Джорджа Уайта». Этот мюзикл походил на «Безумства», только в «Скандалах» играла Энн Пеннингтон, а она умела потрясти бедрами. Я тоже умела потрясти бедрами и порой проделывала это на вечеринках Монтгомери — достаточно было хорошенько попросить меня и слегка подпоить. Однако миниатюрная мисс Пеннингтон, большеглазая, темноволосая, танцевала в стратегически низко сидящей юбке из серебристой бахромы на сцене и под светом прожекторов. Публику это впечатлило — зрители отзывались криком, гиканьем, свистом и аплодисментами.
В этом вертепе мы со Скоттом начали свой вечер с коктейлей из цветков апельсина и поначалу вели себя вполне культурно. Мы сидели в шестом ряду недалеко от сцены и полушепотом обсуждали каждый акт, насколько талантливы выступающие и сможет ли кто-то из нас превзойти их. Когда дело дошло до Энн Пеннингтон и ее танца, я покачала головой:
— Господи, я очень хороша, но ее мне не переплюнуть.
— А вот у меня получится, — заявил Скотт.
— Не-а. У тебя? Не спорю, ты умеешь двигаться, но не так.
— Не веришь?
Когда закончился номер, он встал и медленно стянул с себя пиджак. С соседних мест послышались одобрительные возгласы. Следом он расстегнул жилет и выскользнул из него, словно стриптизер. Последовали крики и свист, представление на сцене прекратилось. Скотт ослабил галстук и начал расстегивать рубашку. Вопли одобрения стали громче, и внезапно луч прожектора направили на нас. Скотт встал на сиденье, чтобы его увидели больше зрителей, и, сняв через голову галстук, бросил его мне на колени. Затем снял рубашку, и толпа обезумела. Скотт отвешивал поклоны, пока к нам пробирались трое билетеров, а потом нас двоих вместе с одеждой Скотта проводили в вестибюль, а оттуда — в уже ожидающее нас такси.
Статья, о которой говорил Алек, называлась «Новоиспеченная знаменитость писатель Фицджеральд в центре скандала на «Скандалах»». В ней цитировали зрителей. Одни надеялись, что Скотт получит роль в мюзикле или хотя бы материальную компенсацию, и удивлялись, что писатель без рубашки являет собой такое прекрасное зрелище. Другие говорили, что стандарты Нью-Йорка пали невиданно низко: одно дело, когда такое происходит на сцене в мюзикле, но если публика принимается за представление, значит, сухого закона явно недостаточно для того, чтобы обуздать дикую современную молодежь. Мы прочитали статью за кофе и тостами, а потом Скотт отбросил газету и перекатился на меня с предложением устроить еще один небольшой скандал перед обедом.
— Но сэр, — забормотала я, — может, вы изумительны без рубашки, но леди нужно считаться со своими стандартами.
— Я задам тебе новые стандарты. — Скотт вжался в меня.
После, еще не восстановив дыхание, я выдала;
— У тебя получается все лучше и лучше.
— Я надеялся, что это так, и к Господу ты взываешь, не моля о спасении.
— Ты был весьма божествен, скажу я тебе. Все называют тебя Фитцем, но я считаю, что тебе лучше подходит латинский корень «Део». Отныне я буду называть тебя только так.
— И я тебе позволю. — Скотт рассмеялся.
Сейчас же Алек спрашивал;
— И ты не расстроен?
— Это игра, — ответил Скотт. — Прессе нужны истории. Чем громче сенсация, тем лучше.
Алек все еще казался взволнованным;
— Но ведь речь о твоей репутации.
— Мы просто развлекаемся, — ответил Скотт, когда я вышла, чтобы присоединиться к ним. — Они хотят выставить нас в определенном свете, потому что читатели на это откликнутся, так почему бы не дать им материал для работы?
— А ты что скажешь, Зельда?
— Помогите мне застегнуться, — попросила я, поворачиваясь спиной к Алеку.
Скотт кивнул Алеку и подмигнул мне.
— Книгу сметают с прилавков, издательство не успевает допечатывать. Все хотят узнать, каково это — быть одним из нас. — Скотт жестом включил в «нас» и Алека. — Тот, кто не хочет и не может идти в ногу со временем, имеет возможность испытать это блаженство хотя бы так — читая роман и новостные колонки.
Алеку никак не давались мои пуговицы. Я чувствовала, как у него дрожат руки. Это было трогательно и немного грустно. Алек работал в рекламе, как Скотт год назад, и жил с матерью, по слухам, очень консервативной. Я не сомневалась, что он не считает себя частью «нас». Вероятно, с радостью поменялся бы со Скоттом местами.
— У меня складывается впечатление, что вы верите в собственные истории, — забормотал Алек.
— Я писатель, — ответил Скотт, надевая пальто. — Я по определению живу в вымышленном мире.
— А вы, Зельда?
Я наклонилась, чтобы застегнуть пряжку на туфле.
— Милый, можете называть меня Розалиндой.
Мы направлялись в бар в Гринвич-Виллидж на вечеринку, с хозяином которой ни один из нас не был знаком.
Когда наше такси влилось в оживленный поток на Сорок второй, над Третьей авеню по мосту прогрохотал поезд. Мне казалось странным, что поезда могли ехать прямо через город — не только возле чудесного Центрального вокзала, но и вдоль Второй, Шестой и Девятой авеню. Еще удивительней была система подземки, с линиями, обозначенными Ай-ар-ти и Би-эм-ти, и со станциями, словно осиные гнезда раскинувшимися под улицами по всему городу. Но для двух миллионов жителей Манхэттена это был замечательный способ быстро перемещаться по острову.
Один раз, просто чтобы развлечься, мы со Скоттом сели на Южный паром и проплыли до самого Бронкса, где он привел меня к зданию на улице Клэрмон.
Ознакомительная версия.
