— Вон в гарнушке…
— И как вы тут в такой дыре сидите? А с другой стороны, как у Христа за пазухой.
Свернули цигарки, задымили, будто поплыли в синем облаке.
— Ох, крепок! Как он у тебя такой получается? Весь в хозяина… Правильно говорю, Игнат Васильевич?
— Вам виднее.
— Какой-то ты неразговорчивый нынче.
— Слава Богу, наговорился… — не сдержался старик.
— Нездоровится ему, — вмешалась Ольга, — всю неделю больной валяется. Я уж в деревню за лекарствами бегала.
Пока Ольга говорила, напарник всю избу молча обзыркал. Хорошо, что утром Ольга ведро в сенцы отнесла, под лавкой спрятала. А больше — что могло вопросы вызвать? Стол, табуретки, полати с накинутым одеялом… Все на виду. Ничего лишнего.
— Правда, наши фрицев погнали? — спросил дед.
— Где слышал? — сразу насторожился молчаливый.
— Дык внучка в Березовку бегала, там и слышала.
— Правда, правда… Ну, пора нам, а то к сумеркам не успеем добраться до места. Ишь как рано темнеет. Тут никого мимо не видать было вчера, позавчера?..
— Вроде нет, — отозвался дед. — Теперь тут разве на танке по такому снегу… Бывало, всю ночь прожектора по небу бегают, канонада… Теперь откатились, слава богу, вороны не слышно.
— Что-то ты, Игнат, все Бог да Бог… Помог тебе твой Бог, когда ты сидел?..
— Куда уж. Кроме вас некому помочь теперь. И то — посадить только, — не удержался Игнат Васильевич и отвернулся, не желая разговаривать.
— Ничему ты там не научился, вижу… — с затаенной угрозой усмехнулся разговорчивый.
— Ладно, пойдем, — дернул его за локоть молчаливый напарник. — Не наговорился дед. Некогда нам тебя развлекать. На всякий случай поглядывай.
— А что?
— В Сухой Балке парашют собаки нашли. Есть данные — с подбитого самолета. Так что, если что, сами понимаете, — он многозначительно глянул на Ольгу и деда.
И тут же беззаботно:
— Ох, тепло-то как у вас, а нам опять на мороз… Между прочим, красивая у тебя внучка, дед. Береги. Будем иметь в виду…
С тем и отбыли.
Старик, до того не бравший трубку в рот и глядевший, как пришельцы дымили, сейчас торопливо набил ее табаком, долго разжигал, ни слова не говоря. Прокуренные пальцы его дрожали.
— Бога не поминай… Дай тебе власть, сам, паршивец, выше Бога сядешь, — заворчал старик. — Без штанов бегал: «Дядь Игнат! Дядь Игнат!» Увертливей шшынка был, так, бывалыча, и смотрит в глаза, подачки ждет. Так дерьмом и вырос: сдал — и глазом не моргнул. Для плану, видать.
Еще посидели, уже в темноте. Молча. Видя только силуэты друг друга.
— Как думаешь, ушли? — тихо спросил старик. — Поди, выгляни осторожно. Только накинь на себя что-нибудь.
Через пару минут Ольга вернулась, в сенцах погромыхала запорами, облегченно сообщила:
— Ушли, далеко уже. Но вначале постояли. Слушали, должно быть. Что-то они заподозрили, дедушк. Ты заметил: один-то разговорами отвлекал, а другой все зыркал по сторонам, я думала, заставит подпол открыть… Ты что, знаешь их?
— Как же. Одного, разговорчивого, — Фролка бесштанный. Он меня и сажал, сволочь, тьфу! Это он перед тобой еще сдерживался. А то что ни слово, то мат. Ладно. Не станут они возвращаться… Уже нажрались где-то, домой пойдут. Вытаскивай нашего квартиранта. Эт сверху на землю смотреть интересно, а из подпола особо не наглядишься…
Имре вылезал наверх, как пес побитый. Одно дело лицом к лицу с судьбой своей встретиться, другое — в прятки играть, ждать, когда тебя за шиворот вытащат. И уже не за себя переживал, — за Ольгу с дедом. Им в первую очередь рассчитываться. А от него, значит, не отстали. «И снег не помог: нашли парашют, теперь и меня искать будут. Вот ведь какая закавыка. Надо срочно решать что-то. Не получилось курорта».
— Ну что, сынок, по расстрелу мы с тобой заработали. Получить осталось, — посасывая костяной мундштук, подытожил дед, когда Имре расположился напротив. — Я-то думал, наконец война отступилась. Не слышно ее. А войне не всегда, оказывается, шум нужен. Чего-то надо придумывать.
— Уйду я сегодня же! — решительно отрезал Имре. — И концы в воду. А что со мной будет — дело десятое. Зато вас никто не тронет.
— Ишь ты, — как сухой порох! Все мадьяры такие? Ты бы лучше о своей Венгрии рассказал, Ольгу бы успокоил. А то вон сидит сама не своя. А завтра решим, что делать.
— Почему ты не сдашь меня? Прости за резкость, — раздраженно сказал Имре.
Наступила тишина. Даже шум ветра был слышен за стеной, и время остановилось, вслушиваясь и переосмысливая только что сказанное. И Ольга притихла в своем углу, не решаясь вмешиваться, ожидая чего-то.
Наконец дед пыхнул трубкой, хмыкнул:
— «Почему не сдашь…» Чемодан какой!.. Не хочу грех на душу брать, сынок. Ты вот умный, а сколько горя земле нашей успел принести, вижу, по неразумению своему. За то Господь с тебя и спросит. А я не Господь…
А по-умному вот что скажу: незачем тебе идти на Россию-матушку. Тебе бы свои земли уберечь от супостата. Беда, если не понял еще. Поймешь. И детям своим закажешь: русский — не враг мадьяру.
— Не мы, — за нас недругов выбирают…
— Да если бы они помнили… Много веков назад великий князь Михаил, который впоследствии отдал жизнь за веру христианскую, бежал от поганого Батыя не куда-нибудь, а в Венгрию. Понял? Твоя страна его укрыла, сынок. Помни!
— И ты знаешь об этом? — удивленно подала голос Ольга.
— Такое, дочка, нам и не след забывать. Если бы мы помнили все хорошее, может, и гитлеров бы не было, — старик пыхнул трубкой.
«Неужели все русские такие памятливые?» — хотел спросить Имре. Очень уж глубокими показались корни знаний такого с виду дремучего старика. Но тот словно услышал его мысли.
— Я знаешь, почему помню? Ему Батый золотые горы сулил. «Поклонись вере басурманской — и жизнь сохраню, и будешь иметь все, что пожелаешь». А князь Михаил сорвал с себя княжеский плащ свой, швырнул его в ноги. «Возьмите, — говорит, — славу света этого, к которой вы стремитесь!..»
А Имре лежал и думал: «Не зря у каждой медали две стороны. Если б не ткнулся носом в землю, не знал бы русских. Ходил бы петухом: мол, бомбил их. А что мне сделали Ольга со своим дедом? Видимо, хорошим людям везде горько приходится. Даже народом любимой венгерской королеве Эржебет, Сиси, жилось несладко, — почему-то вспомнил любимицу Венгрии. — Добрейшее создание, если верить современникам, красавица, распахнутая душа. Всем хотела добра, но сразу же при дворе взяла ее в оборот эрцгерцогиня София. Твердый распорядок дня, никакой свободы… Даже муж Франц Иосиф не смог ничего сделать для любимой жены. А конец жизни какой? Сдвинутый шизофреник, у которого мозги вывернуты наизнанку, во что бы то ни стало ищет жертву. Заранее покупает какой-то вшивый напильник, затачивает его и с этим напильником выходит на охоту. И надо было Сиси попасться на глаза этому подонку. Она даже не поняла истинного смысла случившегося, когда это отребье рода человеческого ни с того ни с сего сбил ее с ног и ударил заточкой в грудь, в область сердца…»
— Нет, от судьбы не уйдешь, — вслух произнес Имре, — поэтому не надо ничего бояться. Надо жить. У вашей, как вы ее называете, Ольгушки отличный дед, и сама она, как это еще говорится, — золото. Лучше ее нету…
В последнюю фразу Имре вложил, наверное, чуть больше чувств, чем требовалось. Дед сразу ревниво отреагировал:
— То-то и оно. На золото все зарятся. Особенно жулики и проходимцы. Вон гости-то заглядывали. Слышал, небось, сразу «золото» разглядели. «Будем иметь в виду», — передразнил он и запыхтел трубкой.
Два гостя взбудоражили Имре. Он понимал, что неслучайно заглядывали именно в эту избу. А если зацепились, так просто не отстанут. В любое время нагрянуть могут.
Не хотелось Имре причинять лишние заботы хозяевам. Особенно за Ольгу переживал, хотя только что сам успокаивал старика. Против природы, как говорится, не попрешь. Имре тоже живой человек. И как ни крутись, неведомые силы помимо нас распоряжаются. Даже к Марте так не тянуло. Видимо, потому, что Оля фактически выходила, вынянчила, как ребенка. Привык к ее рукам, к ее жестам, к ее голосу. Хочешь не хочешь, а греховные мысли — как огонь в тлеющем торфянике: в одном месте зальешь водой — в другом объявляются. Тем более что-то подсказывало, что и Ольга — как порох. Вот потому Имре торопился покинуть дом, что боялся выдать себя.
— Спокойной ночи, — сказал Имре. — Вы меня не ругайте. Я спать буду. Завтра рано вставать.
Он повернулся на бок, показывая решительность своего намерения. Но сон не шел. И тревога сегодняшняя, и размышления о предстоящей дороге, да и всякие разные мысли напрочь выбили желание спать. И долго еще лежал Имре с закрытыми глазами, не шевелясь, прислушиваясь к ночной тишине, и вдруг обнаружил в ней тиканье самых обыкновенных настенных ходиков. «Тик-так, тик-так…». Вспомнил, что они висят на самом видном месте на стене, что он постоянно ощущал их присутствие, но не видел. Словно их не было вовсе. «Вот так иногда и с чувством», — подумал он.
