— Откуда ты, малый? — не оставлял дед желание докопаться до истины.
Имре и самому интересно, как он остался жив. Там целая группа русских была. То ли в плен вели, то ли на расстрел. Хотя расстрелять где угодно можно. А тут самолет на бреющем свинцом полил, как грядку из лейки. Потом еще раз зашел для верности.
Не судьба, знать, Имре лежать в земле сырой. Некому его тут хоронить. И замерзнуть окончательно не успел. Вот эта вот девчушка ласковая на замерзающего набрела. Как объяснить деду?
— Что-то ты не договариваешь, парень, — прокряхтел тот. — Нам-то все равно, да есть люди, им, чего не было, скажешь… По себе знаю.
— Ну и не мучай его, дедушк, если по себе знаешь… — упрекнула Ольга, не давая развить мысль.
— Ты-то что вступаешься? — вытаращился дед в удивлении.
— Я не вступаюсь, я говорю — не до разговоров ему еще, — оправдываться стала.
Дед недовольно пыхнул трубкой и, накинув тулуп, вышел во двор. Ядреный морозный воздух сладким клубком вкатился в избу, растворяя табачный дух.
«Уже зима. Сколько же я лежу?.. А голова… Так и кажется, сейчас треснут мозги».
Имре опять провалился в бред. Опять представилось: самолет на бреющем, разбросанные тела, схватка…
Он напрягает память, пытаясь восстановить момент, когда выхватил кортик. Пробует остановить время, прокрутить назад, чтобы все пошло по-другому. Еще не знает как, но уверен: должно быть по-другому. Не должно быть крови…
— Попробуй уснуть, — наклонилась Ольга. — Теперь ты очнулся. Вечером еще отвару примешь. Спи!
* * *
В первый раз за многие дни Имре привиделся сон. Как ни странно, был он на редкость спокойный. Будто солнце ласкает, и находится он на родной венгерской земле. Уже от одного этого покой и радость в душе. И никакой войны нету, а есть самый расцвет весны. И в старинном венгерском наряде с плетеной корзиной в руке будто ходит по суходолам, по лугам просторным, по мокрым балкам некая красавица, собирает лекарственные травы, лечебные корни отыскивает в земле. Травка к травке, корешок к корешку складывает аккуратно, а сама песню негромкую напевает. А вокруг от птичьего пения цветы распускаются, лицом к солнышку поворачиваются. И все это, чтобы его вылечить, — Имре.
И уже корзинка полнехонька: класть некуда. А цветы все сами в руки просятся и просятся, как живые. И жалко обижать их девушке. Стала она собирать цветы на венок себе. А обличьем, фигурой, чертами какими-то неуловимыми это вроде Марта. Зашлось было сердце у Имре от подкатившей радости, да вспомнил: нет, быть не может, Марта сразу же, как мы расстались, замуж выскочила. Отрезанный ломоть выбрось из головы. Не было ее, не было, не было…
Заколотилось сердце, будто буря все живое перебаламутила, а когда успокоилось, глянул Имре на девушку с цветочным венком на голове, — а это Оленька, дедова внучка. И надо ж так ошибиться! Ни капельки ж не похожа на Марту. Ну ни единой черточкой. И глаза у Оли всегда добрые, без усмешки, и лицо белое, и волос русый волнами по плечам.
А венок всеми цветами полевыми расцвел и радугой заиграл. И так радостно-радостно сделалось Имре, что он, когда открыл глаза, понял, что еще и улыбается.
Очнулся окончательно: ни в какой не в Венгрии он. И никакая не весна, а самая настоящая, притом русская, зима за окном. Только началась. И что его ждет, когда на ноги встанет, один Бог знает. Такой тоской по родной земле сердце зашлось, будто век ее не видал. Был бы птицей, вспорхнул бы да улетел. Да не та он птица. И летать научили, не для радости только.
На печи старик похрапывал, на полатях Ольга притаилась, да Имре — на лавке со сном неразгаданным. Лунный свет, отражаясь от белизны снега, оконной крестовиной смутно лежал на потолке. Глубокая тишина тяжелым больным звоном стояла в ушах.
«Лекарства-то позабыла. Или будить не захотела», — равнодушно подумал Имре.
Он постарался забыться, скоротать время. В его состоянии это единственное, что можно сделать, чтобы восстановить силы. Осторожно повернулся, с радостью ощущая, что в силах поменять положение тела. Только бы не было пролежней. Двигаться надо, двигаться…
Первое, о чем стал думать, — как добраться до фронтовой полосы, а там уж как повезет… Конечно, спасибо Ольге, спасибо старику. Благодаря им, можно считать, второй раз родился. «Лежу, как в пеленках», — усмехнулся Имре, запоздало испытывая стыд, что сам не мог ходить на двор. Спасибо, Ольга не брезговала. Ржавое ведро, закрытое картонкой, постоянно стояло в ногах возле скамейки. «Стала бы Марта за тобой так ухаживать?» — подумал, и безрассудная тоска подкатила к самому сердцу.
Видно, мало сказать себе: выброси из головы все, что было. Внутренняя боль так же медленно заживает, как и рана.
Когда очнулся в очередной раз, Ольга уже возилась в полутьме возле печки. Заслышав, что Имре проснулся, шепнула ему:
— Лекарства-то вчера пропустили? Меня что-то вечером сморило. Сейчас сделаю.
— Доброе утро, — отозвался Имре.
— Утро доброе… Тебе лучше, я вижу?
— Лучше. На поправку пошел.
— Слава богу.
Дед тоже не спал уже, молча слушал перешептывание молодых. Одновременно свои мысли перебирал в седой голове. Что делать с нечаянным гостем? Немцев отогнали, а советские опомнятся — первый вопрос: кого пригрели? А у него чужие документы. Всех заграбастают и разбираться не станут. Испытал.
И прогнать — не прогонишь. Хорошо, изба на отшибе, считай, в самом лесу, ходить некому в гости. А если вздумается кому? И спрятать не спрячешь, как внучку. Дело не летнее.
В печи заиграл огонек, тени по стене, по потолку побежали. В избе веселее сделалось.
— Дюже хорошо ты по-русски говоришь. Это что ж, все там у вас в Венгрии разговаривают? — неожиданно спросил с печки старик. — Учили, знать, — сам себе ответил. — А немцы тут стояли: понимают хорошо, а как на русском, так лопочут-лопочут — не разберешь. Вот Барбоса только порешили. Помешал им Барбос. Он не может, как люди, — где словом улестят, где до земли поклонятся. А Барбосу не понравился человек — он «гав-гав» во всю пасть… Вот его и порешили… Вон как мертво стало. Одна конура осталась. А раньше чуть заслышит — проснулись в избе, — скребется в дверь, чтобы пустили. Не уследил я. Эх, без пса остался! Вот и думаю: что ж они, немцы-то, собак наших уничтожать из самой Германии шли?
Что мог ответить Имре за немцев, за себя — и то трудно сказать что-либо. А ведь опять, если на ноги поднимется, возвращаться к своим придется. Это опять за то же самое браться, по второму кругу.
Нет, лучше не задумываться…
* * *
Восстановление Имре, однако, затянулось. И порой непонятно, то ли крепче становился организм, то ли таял. Самое тяжкое, оказывается, оставаться в сплошном неведении. И с информацией — беда. Радио у деда не было, новостей — никаких. Дни короткие. Метель как завьет с утра на весь день, а там и ночь прихватит. Утром толкнутся выйти на улицу дед и Ольга, а под дверь снегу намело. Жуть! Хорошо, что со двора еще ход есть. Пролезет кто-нибудь из домашних, полдня дверь в сенцы откапывает.
Имре неловко сидеть на чужой шее, стал подниматься, лопату себе требовать.
— Или я совсем не мужчина? — показывал на бороду, которая все лицо опушила, родная мать не узнает.
— Ты бы лучше побрился. Вон у деда все равно бритва валяется. Или, хочешь, я тебя побрею… — настаивала Ольга.
Странное дело: несмотря на такую замкнутую жизнь, при постоянной хозяйственной суете, ежеминутных заботах, она, заметил Имре, ухитрялась оставаться прибранной, ухоженной, аккуратно причесанной. При этом приходилось ей еще ухаживать и за Имре, и за дедом. Как бы тот ни хорохорился, а кряхтенья от него хватало.
— Я сам побреюсь. Воды бы горячей…
Не так-то просто оказалось снимать с лица шубу. Да и опасная бритва без употребления, оказалось, брить разучилась. Кое-как, не без помощи Ольги, Имре освободился от густой щетины, сполоснул лицо, оглядел себя: худющий, с огромными измученными глазами паренек глядел на него из куска зеркала.
— Ой, какой ты молоденький-то! — изумилась Ольга. — Если б не форма, можно подумать, совсем подросток.
— Эх, дети, дети… — вздохнул старик, глянув на побрившегося Имре. — Куда ж вам воевать еще? Кто вас стравливает?
* * *
А на следующий день Имре выбрался на крыльцо. Благо дня два зима сама собой наслаждалась. Ни ветринки на улице. Даже солнце на час-другой вылезло из-за туч, похожих на роскошные сугробы. На деревьях — нежный бахромчатый иней. Падая, он рассыпался, отливая на солнце немыслимыми цветами. Но главное — воздух после невольного заточения. Имре вдохнул его, и голова закружилась, схватился за перекладину, чтобы не упасть.
Только сейчас понял, как ослаб за время болезни. Сориентировался по солнцу, прикинул, в какую сторону идти, если что, и, оперевшись о загородку, стоял, дышал вкусным, как родниковая вода, воздухом.
