Кроме уймы самой свежей информации Алька несла еще и себя, любимую. По случаю важного делового визита она надела классический темно-синий костюм (юбка на два сантиметра выше колена), белую шелковую блузу с отложным воротом и туфли на высоком каблуке. Волосы она закрутила узлом и прихватила черепаховой заколкой. Фирменная челка, как всегда, спадала на лоб. Минимум косметики: бледно-розовая помада в тон лаку на ногтях. Все. Немного портила общий вид большая сумка с учебниками, но тут уж ничего нельзя было поделать.
После Риткиных страшилок, проходя по залитым весной и светом благополучным парижским улицам, Алька чувствовала себя незаслуженно счастливой. Она слегка поугрызалась по этому поводу, а потом плюнула: в конце концов, ради этого ощущения счастья и полета она немало претерпела. Она выстрадала это, черт возьми!
Теперь ее жизнь еще больше уплотнилась. Подготовка к занятиям в школе, сама школа плюс новая работа. Несколько раз в неделю они встречались с Патриком. Однажды, пробегая по улице Лабор, она зацепила взглядом вывеску «Петрушка» и решила заскочить. Давненько она здесь не была, однако.
Еще от дверей она увидела Нинино осунувшееся бледное лицо. Она кивнула Альке, и в глазах ее мелькнуло подобие улыбки.
— Нина, что-то случилось? — спросила Алька охрипшим вдруг голосом.
— Алечка, хорошо, что вы зашли. Как будто чувствовали. А мы вчера Сереженьку похоронили.
Алька молча села за соседний столик. Нина принесла чай и тоже молча села рядом. Через несколько минут, справившись с волнением и подступавшими слезами, Алька спросила, что же случилось.
Из Нининого рассказа, прерываемого тихим плачем, нарисовалась такая картина.
После разрыва с Алькой Сергей опять запил. И не только и не столько в Альке здесь было дело. Это было тяжелое привычное беспробудное российское пьянство, граничащее с душевной болезнью. Друг по эмигрантским скитаниям Володька Татаринов терпеливо выслушивал его маниакальные бредни и пытался вытащить из пьяного морока. Он ухаживал за ним, как за ребенком, готовил незатейливую еду, выносил бутылки, тушил непогашенные сигареты, убирал разбросанные по всей квартире вещи.
Наконец Сергею немного полегчало.
Он встал, сменил одежду, даже побрился и вышел из дому. Ноги сами принесли его в «Петрушку». Он толкнул плечом дверь, и Нина, просияв глазами, встала навстречу его одиночеству.
Их связь была странным, вымученным подобием любви. Но все же это позволяло Сергею держать какое-то эмоциональное равновесие. Философски заявив, что пьянство — это добровольное безумие, он больше не позволял себе тяжелых срывов. Но тайком продолжал потихоньку употреблять «ее, родимую».
В начале весны он получил письмо из Москвы от друзей художников, которые готовили большую выставку в Манеже. Они приглашали его принять участие в выставке, уверяли, что «перестройка» дает художникам все возможности для самовыражения.
Письмо это возымело на Сергея странное действие. Это было озлобление и отчаяние одновременно. Он кричал, что все это враки и быть такого в России не может никогда, потому что не может быть по определению. Кричал, что его тамошние друзья — ослы безмозглые. Потом начинал плакать, пенять на судьбу, которая «забросила его в проклятый Париж», и спрашивать, а не податься ли и вправду на родину.
Нина старалась все время находиться рядом с Сергеем. Она была сильнее и старше и тешила себя вечной женской иллюзией, что обязательно спасет любимого человека, отведет от роковой черты.
Володька Татаринов, сам похоронивший в пьянстве свой поэтический дар и чудом спасшийся от самого худшего, старался помочь другу, чем мог. На свой страх и риск он позвонил жене Сергея в Москву и рассказал о том, что происходит с ее мужем.
С родины полетели письма, возобновилась совсем было угасшая телефонная связь. Сергей впервые за долгое время расправил плечи, начал улыбаться и показывать всем фотографии подросшей дочери. Он терзался сомнениями, но все же наконец решил уезжать в Москву.
Ближайшее окружение великодушно простило ему долги. Была даже собрана некоторая сумма на билет в поезд «Париж-Москва» и подарки жене и дочери.
Добросердечная Нина, не веря до конца, что скоро любимый человек покинет ее навсегда, бегала по распродажам, покупая его жене и дочке добротные и красивые одежки.
Накануне отъезда в «Петрушке» устроили душевные проводы и договорились встретиться на другой день, в два часа, на перроне Северного вокзала. Поезд отходил в три двадцать.
На следующий день Нина и многочисленные друзья Сергея собрались у платформы, где стоял поезд «Париж-Москва». Оставалось полтора часа до отхода, Сергея еще не было, но никто не волновался. Стояли, обсуждали подарки и сувениры. Чего тут только не было! Кофе, чай, сладости, консервированная ветчина, несколько сортов сыра (все знали, что в России продовольственный кризис), сумки с вещами. И отдельно сумка с едой в дорогу: жареная курица, пирожки с мясом и капустой, круассаны. Нина постаралась.
Смеялись, шутили, потом стали поглядывать на часы и беспокоиться: до отправления оставалось сорок минут. Нина хотела уже идти звонить из телефона-автомата, как вдруг они увидели бегущего в сторону платформы Володю. По выражению его лица было ясно: произошло что-то ужасное.
Сбиваясь и судорожно глотая воздух, он рассказал, что случилось.
Утром он приехал к Сергею, как договорились, к одиннадцати. Во дворе стояла полицейская машина. Володя сразу почуял недоброе. Бегом поднялся на пятый этаж. В квартире находились полицейские и консьерж. На лестничной площадке стоял сосед-араб. Это он, почувствовав утром сильный запах газа, вызвал полицию.
Сережу уже увезли. На столе он оставил посмертную записку: «В смерти моей прошу никого не винить. Ушел из жизни добровольно».
Поезд свистнул и начал медленное движение. А группка растерянных молчаливых людей так и осталась стоять на опустевшем перроне.
Прошел еще год. Полный забот и перемен год.
Алька ушла из школы. У мсье Дюпона осталась на внештатной работе: иногда к ней обращались за консультациями по тем или иным вопросам.
Теперь она работала в агентстве Франс Пресс. Занималась просмотром и отбором для дальнейшего перевода на французский материалов из советских газет и журналов.
Работа ей очень нравилась. Во-первых, она была связана с родным языком. Во-вторых, переводя, Алька шлифовала свой французский. Вскоре она уже сама могла писать небольшие заметки для «Фигаро», старейшей утренней газеты с тиражом более четырехсот тысяч экземпляров, большим для такой страны, как Франция.
Конечно, не обошлось без звонка Патрика главному редактору. Оказывается, во Франции тоже действовало «телефонное право». Справедливости ради надо отметить, что Патрику ни разу не пришлось краснеть за свою протеже.
Интерес ко всему русскому во время «перестройки» был очень велик. Парижскими изданиями публиковалось много материалов на политические и литературные темы.
Для «Фигаро» она брала интервью у всех «поколений» русской эмиграции. Познакомилась со своим кумиром — Ниной Берберовой. Застала, еще до ее отъезда в Россию, «поэтессу с голубым бантом» Ирину Одоевцеву. Встречалась с Мариной Влади. Интервью с ними в ежемесячном журнале «Литературные новости» она потом с гордостью отправила Екатерине Великой.
Алька была счастлива. Она чувствовала, как рядом с ней ворочаются жернова истории, она слышала, как сыплется золотой песок времени, и могла подставить под него обе ладони и при желании пропустить его сквозь свои пальцы.
Она стала получать заказы из разных парижских изданий. Алька по многим позициям подходила для мобильной и порой довольно рискованной работы: одинокая, коммуникабельная, молодая, симпатичная, владеющая тремя языками… Зачастую ее вынимали прямо из постели. А поскольку события на Алькиной бывшей родине мелькали со скоростью проматываемой в фотоаппарате пленки, то и «вынимали» ее с завидной регулярностью.
Она моталась по разным странам охваченного центробежным движением соцлагеря. В ее обязанности входили покупка билетов и бронирование гостиницы. Она прибывала на место события, изучала обстановку, производила фото- или телесъемку (за это платили отдельно), отправляла материал из пресс-центра…
После командировки она составляла отчет с приложением билетов, счетов за гостиницы и телефоны, всевозможных чеков. Собственная безопасность тоже была ее проблемой. Ну, правильно: спасение утопающих — дело рук самих утопающих.
Две недели она провела в гудящем, точно растревоженный улей, Берлине, когда там начали демонтировать Берлинскую стену. И потом с горячими слезами восхищения слушала, как на развалинах этого символа тоталитаризма играл Мстислав Ростропович. Ее интервью с маэстро, названное «Соло для виолончели», было отмечено как лучшее за год.
