Они везут удобрения на пастбище. Пастбища ведь тоже удобряют. Приехав, открывают задний борт грузовика и начинают руками разбрасывать удобрение прямо на ходу. Грузовик ездит как попало по широкому пастбищу: кругами, зигзагами, вперед и назад, от изгороди до изгороди, а они, точно заведенные, бросают, бросают… Кажется, не так уж и трудно, но на самом деле однообразная работа эта очень утомительна. Болит поясница, горят руки в рабочих рукавицах, на лице будто тяжелая свинцовая маска…
Проводив грузовик, Тое дремлет, забравшись на копну.
Часов около трех пополудни, пока кони, выпущенные на пастбище, не вернутся обратно, — самый длинный перерыв в работе на конезаводе, не считая ночи. Двадцать конюхов проводят его по–разному. Семейные идут по домам, холостые собираются в общежитии, играют в сёги[34], смотрят телевизор, болтают.
Тое, сидя на копне или у изгороди пастбища, то дремлет, то, открыв глаза, сонно глядит перед собой. Так ему спокойно. Ему нравится быть одному, он с детства привык к одиночеству, может даже чересчур.
Просыпается Тое от настойчивого стука — будто чем–то тяжелым бьют рядом по земле. Перед глазами маячит худая лошадиная спина каштанового цвета. «Что это? Никак Старуха?» — думает он. Кто, кроме нее, может бродить в это время у конюшен?
Тое не знает настоящего имени этой кобылы. В свое время она брала призы на ипподромах в Ито и Кавасаки. Значит, имя–то у нее есть. Но теперь никто уж не зовет ее тем именем. Все кличут Старухой, хотя ей всего восемь лет — не тот возраст, когда у лошадей наступает старость. От былой прыти не осталось и следа. Она ковыляет, как дряхлая кляча, оттого и прозвали ее Старуха.
Ковыляет неспроста. У нее не в порядке задние ноги. Левое копыто воспалено и никуда не годится. А на правой бабке опухоль величиной с футбольный мяч. Образовалась она после разрыва сухожилия. Так что Старуха, считай, ходит только на двух. Нога с больным копытом у нее вроде костыля, на который она опирается, а вторая, распухшая, — как волочащийся сзади пень.
В таком виде до пастбища вместе со всеми не дойдешь, вот она и бродила одна вокруг конюшен. А тут, на свое счастье, обнаружила Тое и стала настойчиво бить передними копытами в землю у копны, требуя, чтобы он ей дал попить.
«Ну вот, опять!» — хмурит брови Тое. Как–то он пожалел надоевшую всем Старуху, и теперь она от него не отстает. Найдет где–нибудь, когда он сидит в одиночестве, и начинает клянчить. Надоела! Особой любви у Тое к Старухе не было. Она напоминала ему покойную мать. А мать Тое не любил, хотя ненависти к ней не испытывал. Но вспоминать о ней ему явно не хотелось.
Старуха его не тревожила. Так же, как мать, которую он не любил. Он жалел Старуху, как и мать, и поневоле заботился о ней. Не хотел, а заботился.
Ворча под нос и прищелкивая с досады языком, Тое отвел все–таки Старуху к крану у конюшни и налил ей ведро воды. Кобыла жадно пила, а он стоял рядом, смотрел на ее костлявое, невзрачное тулово со светлыми плешинами, похожими на тяж морского гребешка, образовавшимися от постоянного лежания, и с жалостью думал о ее печальной судьбе.
Сухожилие на правой задней ноге ей перебили однажды копытом на скачках, когда она уже была у самого финиша. Старуха поневоле лишилась лавров победителя. Однако если бы дело ограничилось только этим, то ее — раненную на «поле битвы» — отослали бы как племенную кобылу рожать жеребят, и она бы не влачила теперь такую жалкую жизнь. Но случилось еще одно несчастье. Бездарный зоотехник, служивший в токийской конюшне, решил, что возвращать на конезавод тощую лошадь как–то неудобно, и стал, пока заживала рана, усиленно ее раскармливать. Кобыла растолстела, а так как не могла наступать на больную ногу, то опиралась все время на левую. Вскоре копыто левой задней ноги воспалилось, и нога оказалась загублена. Лошадь вернулась на родину о двух ногах, опираясь на третью, как на костыль, а четвертую волоча, точно пень.
Но она была племенной кобылой и должна была рожать жеребят, чтобы оправдать свое существование. Правда, на конезаводе почти все решили, что такая слабая кобыла вряд ли выдержит вес мощного жеребца, а если и забеременеет, то не сможет выносить жеребенка. Один лишь Хякуда считал, что обязан сохранить выдающиеся качества этой кобылы в потомстве, раз уж она была прислана к нему. И хотя это было жестоко по отношению к кобыле, он все же решил попробовать случить ее в присутствии хозяина, а в случае неудачи подумать о другом способе получения потомства.
Вопреки всем ожиданиям, Старуха выдержала вес жеребца. И откуда только взялась сила в ее жалком теле, качавшемся чуть ли не от прикосновения руки конюха!
— Настоящая матка! — коротко бросил хозяин конезавода и удалился.
На другой год Старуха родила жеребенка. Теперь ему было уже два года и жил он вместе с другими двухлетками во второй конюшне. По статям он немного недотягивал до племенного жеребенка, но главное были ноги. Возместит ли резвость недостаток силы? Ну что ж, это покажут скачки, которые уже не за горами. От их результата будет зависеть и дальнейшая жизнь Старухи. Может быть, она останется на этом конезаводе и снова станет матерью. А может, волоча за собой, как пень, больную ногу, будет переходить из конюшни в конюшню.
Вряд ли ведавшая о том, что приближается день, который решит ее судьбу, Старуха напилась воды, перевернула непослушными ногами пустое ведро и, покачивая головой, поплелась на луг.
Тое вернулся к копне. Но теперь он уже не полез на ее верхушку. Свободного времени оставалось мало, да и сон как рукой сняло. А так хотелось поспать! Все из–за этой Старухи. Из–за нее он и вспомнил свою мать.
Тое долго не мог понять, почему, когда он видел Старуху, ему сразу же вспоминалась мать. Мать не была худой. Правда, когда она перестала спать по ночам, лицо ее заметно осунулось. Но сама она оставалась в теле. И хромой она не была.
Только недавно он догадался, в чем было сходство. Старуха, волоча опухшую ногу, всегда была такой печальной. И он стал замечать, что, глядя на печальную лошадь, невольно припоминал лицо матери… Ее лицо, когда она, возвращаясь на рассвете, как ни в чем не бывало здоровалась с хозяином дома, торговцем соевым творогом, проходила во флигель и тут, устало присев, рассеянно глядела на стену.
Да, в чем–то они походят друг на друга, думал Тое. Мать, как и Старуха, тащила за собой непосильную тяжесть, какой–то невидимый глазу «пень». Но что же это был за «пень»?
Мать была гейшей в деревне Горячие Ключи, в которой прежде останавливалось много людей, приезжавших подлечиться на источниках. Там она выходила к гостям под именем Момое, а в молодости якобы выступала под именем Корин в веселом квартале большого города. Он слышал, как она утверждала, что была там в большой цене. Тое не знал, правда это или ложь, одно только было верно: мать действительно сбилась с пути из–за мужчин.
Ему довелось слышать, как она сама говорила об этом. К его удивлению, однажды в их дом пришел настоятель из храма Рюгэндзи и, задвинув сёдзи[35], долго беседовал с матерью. Тое в это время поил водой с красным перцем ослабевшего петуха возле курятника. Мать плачущим голосом спросила: «А почему женщина не может согрешить? Почему, святой отец?»
Тое не знал, как звали его отца, и никогда его не видел. Да и не хотел ни видеть, ни знать. Молил бога только об одном: чтобы отец не оказался одним из тех знакомых ему мужчин, которые то и дело наведывались к его матери. Пусть бы он был заезжим гостем, что не дают матери заснуть до утра в гостинице у горячего источника. А если бы это был один из тех, что бывает в их доме, он бы его люто возненавидел.
С позапрошлой весны мать плохо спала по ночам. Кто–то из мужчин, бывавших в их доме, научил ее принимать снотворное, и она стала принимать его ежедневно. Летом прошлого года глотала его вперемешку с сакэ уже горстями. От него и погибла.
Умерла мать осенним утром в гостиничном бассейне. Она плавала там мертвая, лицом вверх, раскинув руки и ноги. Живот ее вздулся, как барабан. Тое показалось, что к телу ее там и тут прилипли лепестки гортензии. Но он вспомнил, что гортензии давно отцвели, и понял, что это были синяки.
Накануне ночью она, как обычно, приняла снотворное, но заснуть не смогла и посреди ночи одна отправилась в бассейн. Там в воде снотворное вдруг подействовало, она потеряла сознание и утонула. Тое узнал это от полицейского и гостя, с которым она была той ночью.
Тело матери сожгли под открытым небом, а урну с пеплом захоронили в углу храмового двора.
Когда прозвучал сигнал местного радио, возвещавший об окончании отдыха, Ая в кузове мчавшегося грузовика постучал по спине Фуми.
— Глянь–ка! Люди–рекламы опять пожаловали. Фуми посмотрел в ту сторону, куда указал палец рабочей рукавицы, испачканный пыльным удобрением. От моря по дороге, ведущей через пастбище к конюшням, покачиваясь, поднимались красные и голубые зонтики. Шли три женщины и мужчина. Зонтики и яркие платья плыли над зеленью пастбища.
