Тогда Мое приподнялась и, еще стоя на коленях, протянула руку к красным туфлям. Коснулась их указательным пальцем, убедилась, что краска не пристает, крепко схватила обеими руками и повернула к утренним лучам солнца. Цвет был прекрасный. Они были словно живые. Она с жадностью прижала их к груди и что есть духу помчалась по тропинке.
Не глядя по сторонам, она вернулась в городок и тут же пошла к заводу, в лес тетраподов.
Наконец–то она в своем лесу. И тут ее никто не увидит.
Мое положила туфли на бетон, сбросила старенькие гэта. Туфли ей были велики. Высокие каблуки громко стучали по бетону. Мое вжала голову в плечи, огляделась.
«Нечего смеяться!» — хотелось сказать ей. Но туфли были просторны, и каблуки гулко стучали: там–тарам, там–тарам, там–тарам…
Семеня мелкими шажками. Мое несколько раз прошлась по узкой дорожке в сером бетонном лесу.
Ученик конюха Тое, ночующий на чердаке третьей конюшни, обнаружил утром в одном из стойл странную вещь. Она была похожа на прозрачное куриное яйцо и выглядывала из соломы как раз под кормушкой второго от входа стойла. Яйцо было прозрачным и маленьким, и, если бы Тое не присел на корточки, он ни за что бы его не заметил. Да и вообще никому бы в голову не пришло, что оно там притаилось. Выбросили бы с грязной подстилкой, или лошадь раздавила бы копытом.
В четыре утра Тое, как обычно, задал корм лошадям и пошел досыпать на чердак конюшни. Его разбудило местное радио, и он собирался уже сходить позавтракать в общежитие по другую сторону лощины, когда заметил, что с кобылой во втором стойле творится что–то неладное. Это была племенная кобыла, которой только вчера сделали искусственное осеменение.
Он спустился с лестницы и, шлепая резиновыми сандалиями по полу полутемной конюшни, направился к двери. Из стойл по обеим сторонам прохода доносился хруст сена, и только во втором стойле было тихо. Не было видно и лошади. Он остановился и вгляделся в темноту. Лошадь лежала в углу, вытянув ноги. Он подумал было, что она уже съела свое сено и легла отдохнуть, но, заглянув в кормушку, увидел — там осталось еще больше половины корма.
Похоже было, что лошадь начала есть, но бросила и легла. И лежала как–то странно тихо. «Тут что–то не так», — подумал Toе.
Когда другой ученик конюха, с которым они вместе ночуют в конюшне, широко раздвинул до того слегка приоткрытую огромную деревянную дверь, солнце, поднявшееся над морем, как раз ушло от соснового бора на краю пастбища. Утренний свет хлынул в конюшню, окрасил ее в алые тона и заиграл на лезвиях кос, висевших в ряд на деревянной стене напротив дверей.
Вдали запели жаворонки.
Тое опять вернулся ко второму стойлу. Позвал лошадь, почмокав языком. Лошадь нехотя подняла голову и встала на ноги. Вид у нее был совсем нездоровый, голова понуро опущена. Тое похлопал ладонью по кормушке. Лошадь отвернулась, как бы говоря:
«А, ты вот о чем! Не надо».
Что это с ней? Может, простудилась? Или живот расстроился?
Тое сидел на корточках, почти касаясь задом пола и обхватив руками колени, и глядел на лошадь. Так всегда сидел старший конюх Хякуда, когда смотрел на коней. Седоватый маленький Хякуда, уже тридцать лет живущий на конезаводе, глядел вот так на лошадей, и видно было, как не спеша и обстоятельно он все обдумывал.
Посидев на корточках некоторое время, Тое внимательно оглядел навоз, валявшийся там и сям в посветлевшем стойле, и тут заметил в соломе что–то непонятное. Сначала он подумал, что это большой пузырь, и подул на него. Пузырь не лопнул и не колыхнулся. Тогда он пригляделся к нему поближе: оболочка у пузыря была плотной, и похож он был на яйцо. Внутри просвечивало что–то напоминавшее желток.
«Голубиное яйцо!» — решил Тое. Но почему же оно просвечивает? В своей деревне Горячие Ключи он видел голубиные яйца, но таких прозрачных не встречал ни разу. «Странная находка», — подумал он.
Тое осторожно, будто зачерпывая рыбку из воды, взял ладонями голубиное яйцо из соломы и понес из конюшни, чтобы получше рассмотреть на свету.
На ощупь яйцо оказалось мягким, прозрачная пленка туго натянута. Он поскреб ее слегка — яйцо дрогнуло, и солнечный блик на том месте, где он поскреб, померк.
— Ой! Да там лошадь! — от удивления Тое чуть было не уронил яйцо.
Внутри него он различил маленькую лошадку. Тое взглянул на солнце, потом поморгал глазами и подумал, не спросонья ли ему это показалось.
Взглянул снова на яйцо — нет, там точно была лошадь.
Значит, это лошадиное яйцо? Да не может этого быть! Лошадь не птица, не змея, яиц не несет.
«А не лошадиный ли это глаз?» — подумал он. В лошадиных глазах отражается все, что вокруг нас. Если приглядеться внимательно, увидишь свое отражение. Какой–нибудь жеребенок потерял один глаз и теперь ходит где–то поблизости, ищет его, сам отражаясь в этом глазу.
Тое быстро огляделся, и, конечно, зря. Какая лошадь могла в это время бродить за пределами конюшен?
Сердце Тое гулко стучало. Что же это такое? Непонятное и странное. Он пошел от конюшни, забыв о больной лошади. Не то шел, не то бежал по краю лощины, держа в ладони странное яйцо и другой рукой поддерживая запястье, будто ложку с яйцом на шуточных соревнованиях по бегу.
Жаворонки в небе так и заливались.
«Ну и опростоволосился я!» — думал Хякуда, стоя в загоне перед второй конюшней и вспоминая а о странном яйце, которое принес ему Тое.
В то утро Хякуда сидел на кухне общежития и пил чай с молодыми конюхами. Тое вбежал запыхавшись, будто за ним гналась змея, и выпалил:
— Смотрите, что я нашел!
— Что там?
— Яйцо с лошадью внутри.
«Не проспался парень», — подумал Хякуда.
— Где оно там, неси сюда.
Тое, согнувшись и отставив зад, поднес яйцо. На потной ладони действительно дрожал маленький прозрачный шарик.
— Что это? Не игрушка ли виниловая? Как–то с городского праздника Хякуда привез своим ребятишкам игрушечный виниловый шарик, наполненный водой. К шарику была прикреплена прочная резинка, и им можно было играть, как мячиком. Дети сразу же сломали игрушку. И вот теперь Хякуда подумал, что это такая же виниловая игрушка, только опавшая.
— Да нет, загляните внутрь, — сказал Тое с серьезным видом. Хякуда поглядел и удивился: внутри яйца и вправду была видна лошадь.
Конечно, без гривы, без хвоста и копыт. Там был синеватый сгусток, похожий на протухший желток. Но, приглядевшись хорошенько, в этом сгустке можно было различить целую сеть очень мелких бурых ниточек, которые переплетались, сходились пучками, накладывались друг на друга, составляя определенный чертеж, и этот чертеж складывался в рисунок лошади.
Голова, шея, туловище, четыре ноги… На голове глаза, словно точки от иголочного укола… Будто сделанный острым карандашом рисунок лошади.
— И вправду лошадь! — удивленно воскликнул Хякуда и вышел из кухни, взяв за руку Тое. Конюхи, беззаботно распивавшие чай, сидя вокруг заляпанного соевым соусом стола, толпой вывалились за ними.
— Глядите! Лошадь! — Хякуда поднял ладонь Тое. Загорелые бородатые лица окружили их.
— Ну да, лошадь… В самом деле… Как на рентгене, — удивлялись конюхи.
— Где нашел? — завистливо спросил молодой голос. Тое только и ждал этого вопроса. Он торопливо стал рассказывать, как все случилось, а Хякуда, глядя на возбужденное лицо Тое, понял вдруг, что это просто выкидыш. И бесчисленные ниточки, складывающиеся в рисунок лошади, есть не что иное, как кровеносные сосуды, пронизывающие тело зародыша.
— Понял! Это жеребенок. Вот глядите…
И как это он, старый уже человек, мог так оплошать! Хотел показать зубочисткой, где у зародыша сердце, а шарик лопнул. Острая зубочистка нечаянно проткнула прозрачную оболочку плода.
На ладони Toе расплылось мокрое коричневое пятно. Никакой лошади уже не было. Хякуда поспешно пошевелил концом зубочистки мокрое пятно на ладони, но на конце зубочистки лишь безжизненно повис сморщенный шарик, точно мокрая туалетная бумажка, свесившаяся с металлического сачка, каким ловят золотых рыбок в уличных ларьках.
«Ну и оплошал же я!» — с досадой подумал Хякуда. Но досадовал он не на то, что неосторожно уничтожил зародыш, а на то, что сделал искусственное осеменение кобыле, которая уже понесла.
Прошлой весной кобыла эта осталась яловой, и сорок три дня назад ее опять спарили с жеребцом, но матка так и не сократилась, как это бывает в случае зачатия. Хякуда и другие опытные конюхи посоветовались и решили осеменить ее искусственно. Вчера это и сделали.
Да, выходит, зря. Лошадь была жеребой от второй случки. Она и выкинула с испугу, когда над ней проделали эту операцию.
«Вот уж непростительно! — думал Хякуда. — Допустить такую ошибку после тридцати лет работы с лошадьми. Есть отчего впасть в отчаяние. Выходит, тридцать лет жизни пропали зря».
Пятнадцати лет он ушел из дому, чтобы стать наездником. Проработал год на черной работе на ипподроме в Токио и решил, что лучше выращивать хороших лошадей, чем служить жокеем. С тем и пришел на этот конезавод тридцать лет назад. Конечно, не так уж трудно стать конюхом за такой срок, но Хякуда все давалось с трудом, и, решив преуспеть хотя бы в чем–то малом, только уже так, чтобы знать свое дело досконально, он упорно трудился все эти годы и сделался даже старшим конюхом. Теперь он мог с гордостью сказать, что знает о лошадях все.
