Зазвенел дверной звонок. Все насторожились, никому не хотелось повторного визита апокалипсического казаха. Продолжающий восседать с голым торсом Игорь встал и заозирался, что бы с собой взять в случае нападения, но у Таната не было даже утюга. Игорь медленно подошел к двери и нехотя открыл ее, но тут же раздался его восторженный возглас: «Император! Да неужто, это Ваше величество? Да как же вы на четвертый этаж подняться изволили? Поднял кто-нибудь?»
– Да сам я, сам, что я, инвалид, что ли?! – раздался лукаво-снисходительный баритон. Немного погодя в дверях, волоча ноги, показался, (кто бы вы думали?) тот самый Айхан, которого Агзамов разыскивал со дня собственного несуществования и фатально не мог разыскать, а тут вот он, пожалуйста, величественно движется на двух костылях к их журнальному столику. Он так медленно передвигался, переставляя поочередно костыли и ноги, что казалось, не он движется, а пространство под ним скользит, каждый раз приближая его на несущественные сантиметры. Вслед за ним показался человек среднего роста, очень похожий на Достоевского, только смуглый.
– А это кто? – спросил Игорь, здороваясь с незнакомцем.
– Это Федор Михайлович, якутский шаман, лечит от всех болезней, кроме запоя, предсказывает судьбу за минуту до смерти. В частности, сказал мне, что среди вас находится мой друг Агзам Агзамович Агзамов. Это правда? Где он? – заозирался по комнате Айхан.
– Да вот он же я! – встал из-за стола Агзамыч. – Неужели и ты меня не узнаешь?
Айхан силясь узнать, но, как будто видя вместо него калеку или урода, сожалеючи произнес:
– Эк тебя угораздило… Если бы не Федор Михайлович никогда бы не подумал, что это ты. Ведь мне сказали, что ты улетел в Америку.
– Я хотел, но не получилось.
– Знаешь, почему у тебя не получилось?
– Я всё это время только над этим и думаю. Ум за разум заходит.
– Федор Михайлович, объясни ему.
– Это сложно сразу понять, но вас лишили хварны.
– Я знаю, что такое хварна, но причем тут я?
– У Вас были родинки?
– Да.
– Много?
– Да.
– Сегодня они выпали?
– Да.
– Так вот, Вы обладали жреческой хварной, той, которая передается по наследству. С такой хварной можно поворачивать вспять реки или пролагать новые пути, основывать государства, вести вперед народы. Раньше Вы, действительно, оправдывали свою хварну – шли против течения, помогали людям, но в какой-то момент, то ли Вы устали, то ли у Вас угасла вера в Тенгри, то ли Вас настолько обласкала власть, что Вы решили помалкивать и поступать так, как от Вас требуют, тогда и угасла Ваша хварна или божье сияние над Вами, Ваша вышняя защита. Каплей, переполнившей чашу терпения стало вручение Вам ордена, от которого вы не то что не отказались, но даже были очень довольны. Это Вы-то, человек с жреческой хварной! Разве ее можно было обменять на какую-то позолоченную медяшку? Но Тенгри велик в своем великодушии, всё еще надеясь, что Вы очнетесь, придете в себя, он дал вам второй шанс – подослал к вам бродягу в образе этого молодого человека. Он обратился к вам с какой-то просьбой, но Вы даже не выслушали его. Но даже и на этот раз Тенгри не торопился лишать Вас своей милости, он просто лишил вас родинок – печати вашего избранничества, но…
– А теперь дай я скажу! – перебил шамана Айхан. – Ты сегодня зарубил наш проект. Ребята, мы не едем в Америку! – повернулся он к Танату с Игорем. – В его фонде зарубили наш проект, а сам он, как утверждают члены Правления, сейчас находится в Америке, и если в действительности он находится среди нас, и это не сон, то это – единственный наш шанс поговорить с этим вурдалаком.
Агзамов никак не ожидал такой агрессии к себе, ведь это он сделал этого человека человеком. Не выбей он тогда ему квартиры, ему пришлось бы уехать в свою грязную железнодорожную станцию, или же откинуть копыта в одной из пивнушек Алма-Аты. И этот парень, который каждым шагом продвижения здесь обязан ему, променял его на этих полубомжей, развратников, циников, в общем, дела-а-а-а… Но погоди, погоди, кажется он припоминает… Как-то приехал из Калифорнии Ларри Джонс, руководитель международного Пен-клуба, Агзамов познакомил его с Айханом, и они почему-то так спелись, что тот захотел пригласить его в Америку, но не просто так, а чтобы он прочитал лекции о казахской культуре. Агзамов нисколько не возражал бы против этого, но Айхан пристегнул к себе еще кого-то, как оказалось, эту сладкую парочку. Этого Агзамыч простить не мог. Он продумал тонкую комбинацию со своим отъездом в Америку и приговором проекту Айхана, который должен был произнести Председатель Правления, славный парень, известный как правозащитник. Так оно, видимо, и получилось. Агзамов иронично хмыкнул.
– Так что это у нас сегодня – трибунал?
– «То Высший Суд – наперсники разврата!» – напряженно заржал Игорь.
– Можно мне слово? – буднично сказал Танат. – Я считаю, что этот человек ни в чём не виноват. – И, кроме того, – обратился он к Игорю, – он сегодня спас нас от этого дикаря. – Я очень уважаю Агзама Агзамовича, – обратился он потом к Айхану. – Он – сын великого писателя, среди нас должны быть аристократы, а он – единственный, кто здесь аристократ по праву рождения.
– Но с хварной вы хватили лишку, – повернулся Танат к шаману. – Это чушь собачья! Нет никакой хварны. Если Бог умер в эпоху Ницше, какая может быть хварна? Как говорили античные скептики: это не более, чем то. Агзамыч такой же, как мы: в меру глуп, порой не в меру самодоволен. А то, что его отовсюду убрали, так устарел, пора и честь знать. Вон Делёз, когда устал от страданий, взял и спрыгнул с восьмого этажа вниз головой, как Эмпедокл в жерло вулкана. Вот это смерть философа! Вообще, я вам скажу, что только философы предназначены для смерти, а все остальные – предназначены только для прозябания.
– Я тоже думаю, что этот ваш шаман – или явно чем-то обкурился, или действует по твоему сценарию, – сказал Агзамов, жестко посмотрев на Айхана. – Я никогда не нуждался в какой-то хварне, верил только себе и своим знаниям. Я и тебя когда-то оценил, – продолжал Агзамов, обращаясь к Айхану, – из уважения к твоему интеллекту и силе характера. Но со временем характер стал в тебе самодовлеть, ты стал подчинять себе окружающих, стремиться к лидерству.
– А не кажется тебе, что всё происходило само собой? Просто я стал актуален для людей, я говорил то, о чем они думали, буром шел вперед, не сворачивал с избранного пути, вот люди и потянулись ко мне. И только тебе это почему-то стало не в радость. Ты мне помогал, когда меня никто не знал, видимо, тебе нравилось тешить свое самолюбие тем, что ты такой благодетель, но стоило мне проявить себя самостоятельно, это сразу тебе не понравилось. А ведь ты считал себя продвинутым парнем, уникальной личностью, далеко опередившей своих соплеменников! Так в чем твоя уникальность, в том, что ты строишь козни против ближайших своих друзей, тянешь их за ногу обратно в яму? Чем же ты лучше самых заурядных казахов, еще в утробе матери зачатых с комплексом неполноценности, в котором зависть – самое определяющее чувство. Уж мне-то чего завидовать, я с четырех лет заболел полиомиелитом, в шесть лет потерял отца, в двадцать лет умерла от рака мать, и, тем не менее, я шел вперед. Рожденный в станционном тупике, теперь я – кумир своего поколения! Я изначально решил, что, раз мне отказано в одном, превзойти людей в другом – в знании, образованности, культуре. Я сам себя сделал человеком, состоялся вопреки всему – происхождению, здоровью, отсутствию блата. В цивилизованных странах обычно поддерживают таких людей, вспомните хотя бы Джека Лондона или Тулуз-Лотрека, но у нас, чем больше я становился известным, тем более сгущался вокруг меня заговор молчания. Правда, был краткий период, когда мы работали с тобой вместе: создали журнал, стали создавать среду. Но тут твои друзья, все эти старые хмыри, настроили тебя против меня. И вот, когда ты отошел от меня, вокруг меня образовалась пустота. Ведь у нас не общество, а какое-то преступное исмаилитское братство, каста убийц всего живого и творческого. И тогда со мной остались только эти двое, и видит Бог, они столько же сделали для меня, сколько я – для них! Их считали алкашами, отбросами общества, а я изумлялся их свободе, независимости, эрудиции. Их отовсюду изгоняли с позором, я их приблизил к себе! Это не прибавило мне авторитета в глазах общества, зато я вырос в собственных глазах. Ибо я считаю, что все богатства этого мира не стоят одной фразы Хайдеггера, взятой им в свою очередь у Гельдерлина: «Поэтически обитает на земле человек». Поэтически, а не политически, как это происходит со многими из нас. В них меня восхищало то, что они сделали свой выбор. Кафка писал, что с определенного момента в духовном развитии человека наступает точка невозврата и что ее не надо бояться, ее надо достичь. Так вот, ты никогда не достигал такой точки, всегда оставлял лазейку, чтобы вернуться в реальность. Ты так и живешь, как оборотень, – засыпаешь волком с мыслью о мясе молодых ягнят, а проснувшись, сдираешь когти и лезешь ногами в мягкие тапочки, чтобы не выдать свою звериную сущность. Духовным существом можно назвать того, у кого есть двери восприятия, кто может впустить в себя соблазны этого мира и найти отдохновение в ярком языческом танце. И чем больше участников, тем насыщенней танец, но твои двери, увы, давно закрыты. Они у тебя выполняют не функцию входа, а функцию барьера, или преграды.
