Однако родители, — буржуа-адвокат в его кресле-омфалосе плюс его играющая на лютне супруга, с одной стороны, и борющийся против употребления алкоголя депутат парламента, делегированный рабочими кварталами, с другой, плюс стремящаяся в верхи и, возможно, на самый верх госпожа советница, — далеко не в восторге, узнав сперва о намерении, а затем и о свершившемся факте женитьбы.
Но вдвоем держать оборону намного легче, пуская отравленные стрелы из крепости молодого поколения и, невзирая на протесты противоположной стороны, отрекаясь от родителей и ведя это сражение плечом к плечу. Причем сражение начинается в гостиной квартиры на Шотландском Кольце.
Между глазированным тортом, взбитыми сливками и ароматным кофе, пока владеющая искусством игры на лютне мать и свежеиспеченная теща уговаривают съесть еще один кусочек, а потом еще один (по воскресеньям неизменно подают торт с шоколадной глазурью), происходит и обсуждение возникшей жилищной проблемы.
— Итак! — начинает ослепительная красавица-мать. — Дорогие дети, жилищную проблему мы решим следующим образом: выделим вам часть адвокатской конторы, а мебелью я вас обеспечу!
Дочь Соседа, которую теперь следует именовать женой Матросика, она ведь как-никак новобрачная, — кстати говоря, и Матросик уже не мальчик, хватит именовать его так, — залпом выпивает после этого откровения полчашки кофе со сливками, крошка от торта попадает ей в дыхательное горло, она кашляет, но это — кашель протеста. Не для того отрекаешься от родителей, чтобы обставлять квартиру родительской мебелью: репсовыми в полоску канапе в стиле бидермайер, дребезжащими сервировочными столиками на колесиках, украшенными серебряными ручками, старой люстрой мещанским светильником с хрустальным перезвоном (подвески принимаются звенеть, едва в комнате откроют окно или дверь), кроватями вишневого дерева с выточенными на токарном станке набалдашниками в изножье и овальной формы съемным изголовьем. Да пропади оно все пропадом!
Да и не собирается молодежь, ценящая собственную молодость, жить в родительском доме, не собирается терпеть домостроя, не собирается соблюдать все эти допотопные нравы: крестильная рубашка передается из поколения в поколение, выцветая и расползаясь в клочья; прогулочная трость с набалдашником из слоновой кости и выгравированным гербом барона, которому пожаловали титул графа, — все это по закону майората переходит к старшему отпрыску мужского пола, — а также рака с дарохранительницей в домашней часовне, да и сама часовня, да и поместье, да и угодья, да и коровы, да и лес, да и, не исключено, акции Дунайского пароходства, ставшие на данный момент ничего не стоящей бумагой, — только нам ничего из этого не нужно, мы отказываемся. Квартира означает сегодня не то же самое, что вчера, каждая чашка, каждая тарелка, каждая солонка, каждый коврик для обуви, каждая ванна, а тем самым душа, сердце, совесть и чувства человека, моющегося в этой ванне, должны функционально соответствовать и материалу, и собственной форме, утверждает архитектор Бруно Фришхерц, а с ним не поспоришь.
Долго не могут ни до чего договориться: расходы на архитектора в период экономического кризиса — это сумасбродство, это никому не нужное очковтирательство, так решают оба отца и на том успокаиваются, но жена Матросика все же отстаивает кандидатуру Бруно Фришхерца. Молодежное движение — это боевое сообщество; Бруно Фришхерц один из его участников, и вот он получает возможность воплотить свой творческий замысел в двух комнатах, двух каморках и одной прихожей. Квартира на третьем этаже одного из домов по Рингштрассе превращается в храм эстетства: за фасадом с асфальтовогрудыми кариатидами (а у них за спиной — похожий на взбитое яйцо фриз и багет с орнаментом, а у входа — колонны барочного новодела) и располагается место, в котором Бруно Фришхерц объявляет войну какому бы то ни было украшательству.
Орнамент — это преступление, это изолгавшаяся мораль отцов, это жена-мещанка, это поклонение девственнице перед алтарем, благочестие в синагоге и одновременно — шалости завсегдатаев борделя, пирушка в заведении мадам Розы по случаю присуждения докторской степени, парадная сабля, прицепленная к голому брюху, — всему этому самое место за пыльным букетом из засушенных трав и листьев, между канапе, прогибающимися под тяжестью подушек, на иранских ковровых дорожках перед витриной серванта со смеющимися фальшивыми китайцами; а вот Бруно Фришхерц, напротив, новый человек и воплощение нового искусства. Женщины и девицы не должны носить корсета; дома, квартиры, мебель, — все это должно быть лишено малейших излишеств; женщины пусть ездят верхом по-мужски; стулья — простые, прямые, удобные для позвоночника. Вот стиль нынешнего мира: девушки на велосипедах, не затянутые в корсет; безыскусные прямые линии стенных шкафов; полированные металлические шарниры не только не маскируются орнаментом, но, напротив, с гордостью демонстрируются.
Таковы, утверждает Бруно Фришхерц, символы нового мира, причем символы ничуть не менее важные, чем идея создания Лиги наций или непротивление злу, проповедуемое Махатмой Ганди; необлицованный кирпич, утверждает Бруно Фришхерц, использованный целесообразно, имеет для меня такое же значение, как тайная исповедь для правоверного католика.
Может ли жена Матросика, может ли сам он, пусть архитектура (интерьер и экстерьер) и далеко не самое главное в его жизни, могут ли они оба устоять перед подобными аргументами, если лишенные орнамента стены могут, оказывается, истребить мировое зло? Покачиваясь в строго функциональном кресле-качалке можно, оказывается, добиться постоянного душевного равновесия, наполняя чашку из непокрашенного глиняного чайника — утолить вечную жажду! И когда открываются такие перспективы, кому захочется обзавестись канапе в стиле бидермайер, встроенными барочными шкафами, сервантом с застекленной витриной и хрустальными люстрами, пусть даже полученными в подарок?
В итоге Бруно Фришхерц получает задание переоборудовать новую квартиру по своему усмотрению. Его кредо — «новая вещность», конструктивизм и целесообразность стиля. Он — жрец этого эстетического направления. Жена Матросика думает: какая досада, что снаружи останутся эти отвратительные кариатиды, вся эта мерзость орнамента на фасаде, колоннада; какая досада, Бруно, что нельзя соскрести все это, чтобы показался необлицованный кирпич.
Несколько месяцев Бруно служит свою черную мессу. И вот все готово.
— Я оформил новую квартиру, — говорит Бруно Фришхерц. — Кому по вкусу виски с фокстротом, добро пожаловать, милости просим!
Медленно подтягивая стальной трос, скрипит мартовским вечером, еще до прихода весны, технически все еще исправный лифт; у лифтов в домах по Рингштрассе — вечная жизнь, их механизм оснащен душой, а душа, как известно, бессмертна. Такие лифты никак не сравнишь с автомобилями, собранными на конвейере: те как бабочки-однодневки, разве что снабженные гудком, а вот лифты-долгожители, лифты-Мафусаилы хоть и похожи на какого-нибудь надворного советника, страдающего подагрой и астмой, — именно так, пыхтя, лифт проходит свой путь с этажа на этаж, с первого на последний, а то, глядишь, и застрянет где-нибудь между двумя этажами, и из кабины донесутся вопли о помощи, а сама кабина похожа на водолазный колокол, и недовольный привратник, шаркая большими ногами, отправится на чердак и при помощи смазанной ручной лебедки подтянет это чудовище до ближайшего этажа, и тогда лифт-долгожитель, преодолев сердечный приступ, пойдет дальше, — правда, и без того слабый свет лампочки будет подрагивать, пока он, кряхтя, продолжит подъем; зеркало в кабине лифта все исцарапано, а по краям просто-напросто слепо, красная бархатная обивка полукруглого углового сиденья потерта, однако жизнь лифта все длится и длится. Мрачноватая жизнь, конечно, и не больно-то отличающаяся от жалкого существования, свойственного встроенному барочному шкафу, окантованной позолотой дарохранительнице, выцветшему от старости глобусу, а главное, от существования всего скарба, которым битком набиты квартиры слева и справа от лифта — квартира надворного советника и квартира адвоката верховного и уголовного судов. Можно сказать, что у лифта не просто душа, а душа надворного советника. О, если бы разрушители станков прознали о подобном рождении, о подобном перерождении, об этой контрреволюции, проникнутой духом консерватизма: быть лифтом, жить вечно и служить вечно, — примерно как девяностолетний пономарь в католической церкви…
Одним словом, неким мартовским вечером этот лифт поднимает целую боевую фалангу молодежи, — в том числе студента философского факультета Феликса, студента театрального училища Отто и даже Макса, который мнит, будто ему наставили рога, и девушек, причесанных под мальчиков (такая прическа будет в самый раз, когда начнется фокстрот), поднимает их всех на третий этаж, где состоится вечеринка с виски и фокстротом, вечеринка, которую устраивает то ли Бруно Фришхерц, то ли Матросик, то ли его жена, — это кому как угодно.
