Я приподнимаюсь в кресле, готовый броситься на помощь.
Август еще некоторое время смотрит на Марлену пылающим суровым взором. Потом выражение его лица вновь меняется и становится до того растроганным, будто он вот-вот зарыдает. Притянув Марлену к себе за подбородок, он целует ее в губы, после чего удаляется в спальню и падает лицом на постель.
Она заходит в спальню вслед за ним и, перевернув, укладывает на середину кровати, а потом снимает с него туфли и бросает на пол. Выйдя из спальни, она задергивает бархатный занавес и тут же отдергивает его обратно. Выключив радио, усаживается напротив меня.
Из спальни доносится богатырский храп.
В голове у меня гудит. Я совершенно пьян.
— Что, к чертям собачьим, с ним было? — спрашиваю я.
— Ты о чем? — Марлена сбрасывает туфли, закидывает ногу на ногу и, склонившись, растирает подошву.
— Ну, только что, — лепечу я, — когда вы танцевали.
Она резко поднимает на меня глаза. Лицо ее искажается, кажется, она сейчас заплачет.
Отвернувшись к окну, она подносит палец к губам и с полминуты молчит.
— Якоб, ты должен понять кое-что про Агги, — наконец произносит она, — но я не знаю, как объяснить.
Я наклоняюсь к ней:
— Попробуйте.
— Он… переменчив. Он может быть самым обаятельным человеком на свете. Как во время ужина.
Я жду продолжения:
— И?…
Она откидывается в кресле.
— Ну… понимаешь… иногда на него находит. Как сегодня.
— А что сегодня?
— Он чуть было не скормил тебя льву.
— А, вот вы о чем. Не сказать, чтоб я не испугался, но едва ли мне грозило что-то серьезное. У Рекса нет зубов.
— Да, но когти-то есть, и весит он четыре сотни фунтов, — тихо произносит она.
До меня наконец доходит весь ужас случившегося. Я ставлю бокал на стол. Марлена умолкает и пристально глядит прямо мне в глаза:
— Янковский — это ведь польская фамилия?
— Да, верно.
— Поляки совсем не похожи на евреев.
— Я не знал, что Август — еврей.
— С фамилией Розенблют? — говорит она и, переплетя пальцы, переводит на них взгляд. — А я из католической семьи. Когда они узнали, сразу же от меня отреклись.
— Жаль. Хотя и ничего удивительного.
Она резко поднимает глаза.
— Я не хотел вас обидеть, — говорю я. — Я… не такой человек.
Повисает тягостная пауза.
— Зачем меня сюда позвали? — спрашиваю наконец я. Из-за винных паров я мало что понимаю.
— Мне хотелось загладить вину Августа.
— Вам? А он не хотел, чтобы я приходил?
— Да нет, хотел, конечно же! Хотел попросить прощения, но ему это сложнее. Ничего не может с собой поделать, когда на него находит. И сам же потом мучается. Проще всего ему притвориться, что ничего не случилось, — она шмыгает носом и поворачивается ко мне с натянутой улыбкой. — А ведь мы неплохо провели время, правда?
— Да. Ужин был чудесный. Благодарю вас.
Мы вновь умолкаем, и я понимаю, что если бы мне не надо было тащиться в пьяном виде через весь поезд посреди ночи, то я бы заснул на месте.
— Якоб, прошу тебя, — говорит Марлена, — пусть этот разговор останется между нами. Август очень рад, что ты теперь у нас работаешь. И Дядюшка Эл тоже.
— Но почему, почему?
— Дядюшку Эла так расстраивало, что у нас нет ветеринара. И вдруг откуда ни возьмись появляешься ты, да еще и из такого университета!
Я таращусь на нее, не в силах понять, куда она клонит.
— У Ринглингов ветеринар есть, а Дядюшка Эл только и мечтает, чтобы мы были как Ринглинги.
— Мне казалось, он ненавидит Ринглингов.
— Милый, он хотел бы стать вторым Ринглингом.
Я запрокидываю голову и закрываю глаза, но голова начинает так кружиться, что я вновь их открываю и пытаюсь сфокусировать взгляд на свисающих с кровати ногах Августа.
Проснувшись, я обнаруживаю, что поезд остановился. Неужели меня не разбудил даже скрежет тормозов? Сквозь окно на меня светит солнце, и мозг просто-таки распирает изнутри. Газа болят, а во рту привкус дерьма.
Поднявшись на ноги, я первым делом заглядываю в спальню. Август спит, приобняв Марлену и свернувшись рядом с ней калачиком. Оба в вечерних нарядах и лежат прямо поверх покрывала.
Выйдя из вагона номер 48 во фраке, со свертком одежды под мышкой, я ловлю на себе несколько недоуменных взглядов. В хвосте поезда, где едут сплошь актеры, меня разглядывают с прохладцей, но не без любопытства. А из вагонов, где едут рабочие, на меня смотрят сурово и даже с подозрением.
Я нерешительно забираюсь в вагон для лошадей и открываю дверь козлиного загончика.
Кинко сидит на краю раскладушки, держа в одной руке эротический комикс, а в другой — собственный пенис. Он замирает, лоснящаяся багровая головка выглядывает из кулака.
В мертвой тишине в меня летит пустая бутылка от кока-колы. Я пригибаюсь, и бутылка врезается в дверной косяк.
— Пошел прочь! — орет Кинко. Он вскакивает с раскладушки, и его возбужденный член тут же подпрыгивает. — Пошел прочь, ко всем чертям! — и запускает в меня еще одной бутылкой.
Я поворачиваюсь к двери, защищая голову, и роняю одежду. До меня доносится звук застегиваемой молнии, и мгновение спустя в стену рядом с моей головой врезается собрание сочинений Шекспира.
— Хорошо, хорошо! — кричу я. — Уже ушел!
Захлопнув за собой дверь, я прислоняюсь к стене. Из-за двери потоком льются ругательства.
Рядом с вагоном появляется Отис. Он в смятении смотрит на закрытую дверь и пожимает плечами.
— Эй, энтузиаст! Так ты будешь помогать нам с животными — или как?
— Буду, конечно, — соскакиваю на землю я.
Он пялит на меня глаза.
— В чем дело? — спрашиваю я.
— Может, сменишь сперва этот мартышкин наряд?
Я оглядываюсь на закрытую дверь. В стену комнатушки врезается что-то тяжелое.
— Пожалуй, нет. Похожу покамест так.
— Ну, тебе решать. Там Клайв уже закончил чистить кошек и хочет, чтобы мы принесли им мясо.
Из вагона с верблюдами сегодня утром доносится еще больше шума.
— Эти клячи терпеть не могут ездить с мясом, — сердится Отис. — Нет бы перестали бузить. А то нам еще ого-го сколько тащиться.
Я приоткрываю дверь, и оттуда вырывается целый рой мух. Едва я успеваю заметить копошащихся личинок, как в ноздри мне ударяет вонь. Еще несколько неуверенных шагов — и меня начинает выворачивать. Ко мне тут же присоединяется Отис, согнувшись пополам и прижав к животу ладони.
Когда его перестает рвать, он делает несколько глубоких вдохов и вытаскивает из кармана грязный носовой платок. Прикрыв нос и рот, ныряет в вагон, хватает бадью, бежит к деревьям и вываливает. Отбежав подальше, он останавливается, уперевшись ладонями в колени и хватая ртом воздух.
Я пытаюсь помочь, но стоит мне приблизиться к вагону, как меня снова одолевает тошнота.
— Прости, — мучимый рвотными позывами, еле выговариваю я, когда Отис возвращается. — Я не могу. Просто не могу.
Он бросает на меня недовольный взгляд.
— Желудок не выдерживает, — зачем-то пытаюсь объяснить я. — Вчера вечером слишком много выпил.
— Оно и заметно, — отвечает Отис. — Сиди уже, мартышкино отродье. Сам разберусь.
Отис перетаскивает остатки мяса к дереву и сваливает в кучу, к которой тут же с жужжанием слетаются мухи.
Мы широко распахиваем двери верблюжьего вагона, однако очевидно, что одним проветриванием не обойтись.
Верблюдов и лрм приходится увести подальше и привязать к поезду. Потом мы обливаем пол водой из ведер и швабрами вычищаем из вагона получившуюся жижу. Мы не жалеем сил, но вонь не проходит.
Закончив свои дела в зверинце, я возвращаюсь в вагон, где меня ждет Серебряный.
Жеребец лежит на боку, а Марлена, все еще в розовом платье, которое было на ней вчера вечером, стоит рядом с ним на коленях. Пройдя мимо ряда открытых стойл, я останавливаюсь рядом с ней.
Шаза у Серебряного полуприкрыты. Он вздрагивает и фыркает в ответ на какие-то неприметные стороннему наблюдателю воздействия.
— Ему стало хуже, — говорит, не глядя на меня, Марлена.
Я медлю и отвечаю:
— Да.
— А у него есть шанс выкарабкаться? Ну, хоть какой-нибудь?
Я колеблюсь, с языка готова сорваться ложь, но у меня не получается выговорить нужные слова.
— Можешь сказать мне все, как есть, — говорит она, — я должна знать.
— Нет. Боюсь, шансов у него никаких.
Она кладет руку ему на загривок.
— Тогда обещай, что это будет быстро. Не хочу, чтобы он мучился.
Поняв, чего она хочет, я закрываю глаза.
— Обещаю.
Она встает и смотрит на него сверху вниз. Ее стоицизм изумляет меня и помогает сохранить присутствие духа, но тут из ее горла доносится странный шум. На смену ему приходит стон, и вдруг она начинает рыдать в голос. Она даже не пытается утереть катящиеся по щекам слезы, а просто стоит, обхватив руками плечи, и задыхается от плача. Кажется, она вот-вот осядет на пол.
