Я смотрю на нее в оцепенении. Сестер у меня нет, а если мне когда и случалось утешать женщину, то по куда как менее значимым поводам. Помешкав, я кладу руку ей на плечо.
Она поворачивается и падает прямо на меня, уткнувшись мокрым носом в мою фрачную рубашку — то есть на самом деле в рубашку Августа. Я глажу ее по спине, уговариваю не плакать, постепенно ее слезы переходят в судорожную икоту, и наконец она от меня отстраняется.
Глаза и нос у нее покраснели и опухли, лицо лоснится от слез. Она всхлипывает и вытирает ресницы ладонями, но без толку. Тогда она расправляет плечи и уходит не оглядываясь, и стук ее высоких каблучков разносится по всему вагону.
— Август! — я стою рядом с его постелью и трясу его за плечо. Он вяло переворачивается на другой бок, бесчувственный, словно труп.
Я склоняюсь над ним и кричу прямо в ухо:
— Август!
Он раздраженно ворчит.
— Август! Проснитесь же!
Наконец он начинает шевелиться и прикрывает глаза ладонью.
— Боже милостивый! — бормочет он. — Боже милостивый, у меня же голова сейчас лопнет. Закрой занавески, а?
— У вас есть ружье?
Отведя ладонь от лица, он садится на постели.
— Что?
— Мне нужно пристрелить Серебряного.
— И думать забудь.
— У меня нет выбора.
— Ты же слышал, что сказал Дядюшка Эл. Если с лошадкой хоть что-нибудь случится, тебя выкинут.
— То есть?
— Сбросят с поезда. Прямо на ходу. Если тебе повезет, и неподалеку будут семафорные огни, может, ты даже доберешься до города. Если нет, ну, тогда остается надеяться, что дверь откроют хотя бы не на мосту.
И тут до меня доходит, что имел в виду Верблюд, говоря о свидании с Чернышом. И о чем они все твердили, когда меня в первый раз отвели к Дядюшке Элу.
— В таком случае я рискну и останусь здесь, пусть поезд отправляется без меня. Но лошадь в любом случае придется пристрелить.
Август смотрит на меня в упор из запавших глазниц.
— Дерьмово, — наконец произносит он, спускает ногу с кровати, усевшись на самый край, и трет небритые щеки. — Марлена знает? — наклонившись, он почесывает ноги в черных носках.
— Да.
— Черт! — говорит он, вставая и хватаясь за голову. — Эл будет рвать и метать. Ладно, через пять минут у вагона с лошадьми. Ружье принесу.
Я разворачиваюсь, чтобы уйти.
— Послушай, Якоб!
— Да?
— Сними сперва мой фрак, ладно?
Вернувшись к нашему вагону, я обнаруживаю, что внутренняя дверь открыта. Не без трепета душевного заглядываю внутрь, но Кинко нет. Я захожу и переодеваюсь, а через несколько минут появляется Август с ружьем.
— Вот, — говорит он, взбираясь в вагон, и протягивает мне ружье и две пули.
Одну я кладу в карман, а вторую возвращаю:
— Мне понадобится только одна.
— А если промажешь?
— Не городите вздора, Август, я же буду рядом с ним.
Он смотрит на меня в упор и забирает лишнюю пулю.
— Ну, ладно. Только уведи его подальше от поезда.
— Шутить изволите. Он же не может ходить.
— Но ведь не здесь же. Там рядом с вагоном другие лошади.
Теперь моя очередь смотреть на него в упор.
— Вот дерьмо! — говорит наконец он, прислоняясь к стене и барабаня пальцами по доскам. — Ну, хорошо. Пусть.
Он подходит к двери.
— Отис! Джо! Уведите отсюда лошадей. И подальше, хотя бы до второй части состава.
Из вагона раздается бурчание.
— Да знаю я, — говорит Август. — Но им придется там подождать. Да знаю, знаю. Я поговорю с Элом и скажу, что у нас… некоторые затруднения.
Он вновь поворачивается ко мне:
— Пойду поищу Эла.
— Поищите лучше Марлену.
— Но ведь ты же сказал, что она знает.
— Знает. Но мне не хотелось бы, чтобы она была одна, когда услышит выстрел. А вам?
Август смотрит на меня долгим и тяжелым взглядом, а потом спускается по сходням, топая с такой силой, что доски подпрыгивают под тяжестью его шагов.
Я выжидаю не меньше четверти часа, чтобы Август успел найти Дядюшку Эла и Марлену, а рабочие увели лошадей подальше.
Наконец я беру ружье, заряжаю и взвожу курок. Серебряный лежит, вжавшись мордой в самый конец стойла, уши у него подергиваются. Наклонившись, я провожу пальцами по его шее. А потом, приставив дуло к шее под левым ухом, жму на курок.
Звук выстрела оглушает меня, приклад бьет в плечо. Лошадь последний раз дергается всем телом и замирает. Издалека до меня доносится слабое безнадежное ржание.
Когда я выбираюсь из вагона, у меня звенит в ушах, но даже несмотря на этот звон мне кажется, что вокруг стоит жуткая тишина. У вагона толпятся люди. Они стоят неподвижно, с вытянувшимися лицами. Один из них снимает шляпу и прижимает к груди.
Я отхожу от поезда на несколько десятков ярдов, взбираюсь на заросший травой вал и принимаюсь растирать плечо.
Отис, Пит и Граф заходят в вагон и возвращаются, волоча безжизненное тело Серебряного за веревку, привязанную к задним ногам. Его огромный белоснежный живот с черными крапинками гениталий кажется очень уязвимым, а голова мотается в такт рывкам.
Около часа я сижу, тупо уставившись на траву под ногами. Сорвав несколько травинок, ковыряюсь ими под ногтями и размышляю, почему, черт возьми, они его так долго утаскивают.
Вскоре ко мне подходит Август. Взглянув на меня, он наклоняется и забирает ружье. А я ведь даже не помнил, что взял его с собой.
— Пойдем, дружище, — говорит он. — Ты же не хочешь здесь остаться.
— Пожалуй, хочу.
— Забудь, что я тебе говорил. Я был у Эла, с поезда никого не сбросят. Все нормально.
Я продолжаю угрюмо смотреть себе под ноги. Через некоторое время Август присаживается рядом:
— С тобой точно все в порядке?
— А как Марлена? — спрашиваю я.
Внимательно на меня посмотрев, Август достает из кармана рубашки пачку «Кэмела» и предлагает мне закурить.
— Нет, спасибо, — отвечаю я.
— Это первая лошадь, которую ты пристрелил? — спрашивает он, вытаскивая сигарету из пачки зубами.
— Нет. Но отсюда не следует, что мне это нравится.
— Это часть профессии ветеринара, малыш.
— Каковым я, по сути, не являюсь.
— Ну, не пришел на экзамен. Тоже мне беда.
— Представьте себе, да.
— Да нет же! Ну, еще одна бумажка, даром никому не нужная. Ты теперь в цирке. А здесь свои законы.
— То есть?
Он машет рукой в сторону поезда.
— Скажи, ты правда считаешь, что это самый великолепный цирк на земле?
Я не отвечаю.
— Ну же? — торопит он, прислоняясь ко мне плечом.
— Не знаю.
— Нет, нет и нет. Хорошо, если это пятидесятый по счету из самых великолепных цирков на земле. У нас не больше трети мощностей Ринглингов. Ты уже знаешь, что Марлена — отнюдь не королева румынская. А Люсинда? Думаешь, в ней на самом деле восемьсот восемьдесят пять фунтов веса? Ничего подобного — сотни четыре, не больше. И неужели ты веришь, что татуировки Фрэнку Отго сделали голодные людоеды на Борнео? Да нет же, черт возьми! Он состоял в Передовом отряде, развозил шесты и девять лет делал себе эти наколки. А знаешь, что вытворил Дядюшка Эл, когда у нас сдох бегемот? Заменил воду на формалин и показывал зверюгу дальше. Так что мы две недели катались с маринованным бегемотом. Все это одна большая иллюзия, Якоб, и здесь нет ничего плохого. А чего еще, по-твоему, люди от нас хотят? Вот ровно этого и хотят, чтоб ты знал.
Он встает и протягивает мне руку. Помедлив, я берусь за нее, и он помогает мне встать.
Мы шагаем к поезду.
— Черт возьми, Август! — говорю я. — Чуть не забыл. Кошки не кормлены. Нам пришлось выбросить их мясо.
— Все в порядке, малыш, — отвечает он. — О них уже позаботились.
— Что значит позаботились? Я останавливаюсь на полпути.
— Август! О чем это вы? Как так позаботились?
Но Август шагает вперед, не оглядываясь, а на плече у него болтается ружье.
— Эй, мистер Янковский, проснитесь! Вам снится что-то странное.
Я широко открываю глаза. Где это я?
Вот черт.
— Ничего мне не снилось, — возражаю я.
— Но ведь вы говорили во сне, тут уж не поспоришь, — отвечает сиделка. Снова эта милая негритяночка. И почему я вечно забываю, как ее зовут? — Что-то о голодных кошках — как, мол, можно кормить их серебром? Бросьте уже беспокоиться об этих кошках, их наверняка накормили, пусть даже после того как вы проснулись. А с чего вдруг на вас надели эту штуку? — недоумевает она, расстегивая липучки на наручниках, скрепляющих мои запястья.
— Вы ведь не пытались сбежать отсюда, верно?
— Нет. Но я осмелился выразить свое недовольство той размазней, которой нас здесь потчуют, — я отвожу взгляд. — Ну, а потом моя тарелка вроде как соскользнула со стола.
Она перестает заниматься наручниками и, оглядев меня, вдруг начинает хохотать.
