Однажды, когда мы вышли из очередного магазина, я произнесла, затаив дыхание:
— Мне бы хотелось, чтоб ты прекратила все это, не говорила бы всем и каждому, что я твоя дочь.
Мама остановилась. Толпы людей с тяжелыми сумками проталкивались мимо нас вдоль тротуара, поминутно кто-нибудь задевал то одно плечо, то другое.
— Аййя-йя! Мать рядом быть стыд? — Она сжала мою руку еще сильнее, бросив на меня свирепый взгляд.
Я смотрела себе под ноги.
— Дело не в этом. Неужели непонятно? Мне просто неудобно.
— Неудобно быть моя дочь? — Ее голос сорвался от страха.
— Я не это имела в виду. Я этого не говорила.
— Что имела ты?
Зная, что добавить еще хоть слово будет ошибкой, я услышала, как мой голос произносит:
— Почему тебе так необходимо водить меня всюду напоказ? Если ты хочешь устраивать представления, почему бы тебе самой не научиться играть в шахматы?
Мамины глаза опасно сузились, превратившись в две черные щелочки. Она не произнесла ни слова в ответ, но ее молчание было весьма красноречиво.
Я почувствовала порыв ветра на своих горящих ушах, вырвала ладошку из ее крепко сжатой руки и бросилась прочь, натолкнувшись на какую-то старушку. Сумка с покупками упала на тротуар.
— Ай-йя! Глупый девчонка! — закричали в один голос мама и старушка. Апельсины и консервные банки покатились по тротуару. Пока мама, наклонившись, помогала старушке собирать раскатившиеся в стороны покупки, я удрала.
Я помчалась вдоль улицы, проскальзывая между людьми и не оглядываясь на пронзительный мамин крик: «Мэймэй! Мэймэй!» Пробежала по аллее, мимо темных занавешенных магазинов и торговцев, смывавших грязь с витрин. Выскочила на солнечный свет, на большую улицу, переполненную туристами, которые рассматривали безделушки и сувениры. Нырнула в следующую темную аллею, пролетела вниз еще по одной улице, вверх по другой аллее. Я бежала, пока не задохнулась и не поняла, что мне некуда деваться и я ни от чего не сбегу: среди аллей не было запасных выходов.
Мое сердитое дыхание вырывалось из груди, словно густой дым. Было холодно. Я присела на перевернутое ведро возле груды пустых ящиков, подперла руками подбородок и стала усиленно думать.
Я представляла себе, как мама рыскала по всем улицам, разыскивая меня, а потом оставила эту затею и вернулась домой, чтобы ждать меня там. Через два часа я поднялась на свои затекшие ноги и медленно пошла домой.
Аллея затихла, и мне были видны желтые окна нашей квартиры, светящиеся в ночи, словно два тигровых глаза. Я преодолела все шестнадцать ступеней до нашей двери, наступая на каждую так, чтобы не производить лишнего шума. Повернула ручку: дверь была заперта. Послышался звук отодвигаемого стула, быстрые шаги, потом — клик! клик! клик! — щелкнул замок, и дверь отворилась.
— Явилась не запылилась, — сказал Уинсент. — Ну-ну, тебя ждут неприятности.
Он шмыгнул обратно за обеденный стол. Остатки большой рыбины, предпринявшей тщетную попытку ускользнуть вверх по течению, лежали на блюде; ее массивная голова все еще не была отделена от хребта. Застыв у двери в ожидании наказания, я услышала сухой мамин голос:
— Мы не обращать эта девчонка. Эта девчонка нет дела нас.
И никто на меня не взглянул. Все стучали своими костяными палочками по чашкам, утоляя голод.
Я прошла в свою комнату, закрыла за собой дверь и легла на кровать. В комнате было темно, на потолке играли отблески света из соседних квартир, где люди сидели за ужином.
Перед моим внутренним взором встала шахматная доска с шестьюдесятью четырьмя черными и белыми квадратами. Напротив сидела моя противница, две сердитые черные щелки. У нее была победная улыбка. «Самый сильный ветер не увидишь», — сказала она.
Ее черные фигуры единым строем наступали по всему полю, медленно маршируя и занимая позицию за позицией. Мои белые бойцы пронзительно вскрикивали, совершали короткие перебежки и один за другим покидали поле боя. По мере продвижения ее фигур к моим укреплениям я чувствовала, что становлюсь легче. Оказавшись в воздухе, я вылетела в окно и начала подниматься все выше и выше над аллеей, выше гребешков заостренных крыш, где меня подхватил ветер и понес в ночное небо; то, что было подо мной, пропало, и я осталась одна.
Закрыв глаза, я стала обдумывать свой следующий ход.
Лена Сент-Клэр
Голос из-за стены
В детстве я слышала от своей мамы, что однажды мой прадед проклял какого-то нищего, пожелав ему самой ужасной на свете смерти, а через некоторое время этот мертвец вернулся за прадедом и умертвил его. Ну или, может, через неделю прадед сам умер от простуды.
Я часто проигрывала в воображении последние минуты жизни несчастного нищего. Закрывая глаза, я представляла себе, как палач срывает с этого человека рубаху и выводит его на открытый двор. «Этот предатель, — объявляет палач, — приговаривается к смерти через расчленение на тысячу частей». Но он не успевает даже взмахнуть своим острым мечом, чтобы лишить преступника жизни, как выясняется, что сознание нищего уже раскололось на тысячу кусочков. А через несколько дней мой прадед взглянул поверх своих книг и увидел того же самого человека, только похожего теперь на разбитую вазу, наспех собранную из осколков. «Когда меч разрубал меня, — сказал призрак, — мне казалось, что это самое худшее из всего, что мне суждено испытать. Но я ошибался. Самое худшее — по ту сторону». И мертвец обнимал моего деда раскромсанными кусками своей руки и протаскивал за собой сквозь стену, чтобы показать ему, что он имел в виду.
Однажды я спросила маму, как он умер на самом деле. Она ответила:
— В своей постели, очень быстро, проболев всего два дня.
— Да нет же, я спрашиваю про нищего. Как его убили? С него сначала сняли кожу? Ему перерубали кости ножом? Он кричал от боли и ощутил всю тысячу ударов?
— Ах! Почему у вас, американцев, в голове только такие нездоровые мысли? — воскликнула мама по-китайски. — Человек мертв уже почти семьдесят лет. Какое значение имеет, как он умер?!
Я всегда думала, что это имеет значение. О самом плохом из всего, что может случиться с человеком, нужно иметь представление, чтобы избежать этого, чтобы не попасть под магию неназванного. Дело в том, что, даже будучи маленьким ребенком, я ощущала, что наш дом окружали какие-то неназываемые кошмары, которые преследовали мою маму до тех пор, пока она не спряталась от них в самый потаенный уголок своей души. Но даже там они ее находили. Год за годом я наблюдала, как они пожирали ее кусок за куском, пока она не исчезла совсем, превратившись в привидение.
Насколько я помню, темная половина моей матери появилась из подвала нашего дома в Окленде. Мне было пять лет, и мама попыталась скрыть ее от меня. Она загораживала дверь деревянным стулом и запирала ее на цепочку и два замка. Мне это казалось настолько загадочным, что я тратила много усилий на то, чтобы открыть эту дверь, я скреблась в нее своими крохотными пальчиками до тех пор, пока однажды дверь не распахнулась и я не покатилась кубарем в темную пропасть. Мама дождалась, пока я перестала верещать — я заметила на ее плече кровь из своего носа, — и только тогда сказала мне, что в подвале живет страшный человек, и объяснила, почему мне никогда не следует открывать эту дверь. Он живет там уже несколько тысячелетий, сказала мама, и он такой злой и голодный, что, если бы она не подоспела мне на помощь, он вырастил бы во мне еще пять детей и потом съел бы нас всех на обед из шести блюд, выплевывая наши косточки на грязный пол.
После этого мне начали мерещиться разные ужасы, я видела их своими китайскими глазами, которые вместе со всем остальным получила от своей матери. Я видела лихорадочную пляску чертей на дне ямы, вырытой мною в песочнице. Я видела, что у молнии есть глаза, которыми она высматривает и поражает детей. Я видела детское личико на спинке жука, которого только что раздавила своим трехколесным велосипедом. А когда я стала постарше, мне стали мерещиться такие вещи, которых не видели белокожие девочки из моей школы. Спортивные кольца, которые раскалываются на две части и со свистом катапультируют болтающего ногами ребенка неизвестно куда. Мячи на веревочке, способные одним ударом раздробить девчоночью голову и на глазах у смеющихся друзей разбрызгать ее содержимое по всей игровой площадке.
Я никому не говорила о том, что видела, даже своей матери. Большинство людей не знало, что я наполовину китаянка, может быть потому, что я ношу фамилию Сент-Клэр. На первый взгляд всем казалось, что я похожа на своего отца, ширококостного и вместе с тем субтильного мужчину англо-ирландского происхождения. Но, приглядевшись ко мне повнимательнее и зная при этом, что ищут, они, конечно, обнаруживали в моем облике китайские черты. У меня были не острые и выдающиеся, как у отца, скулы, а гладкие и окатанные, словно морская галька. Не было у меня и его соломенно-желтых волос и белой кожи. Моя кожа была довольно бледной, но выглядела так, как будто была когда-то темнее, а потом выгорела на солнце.
