Сегодня шоссе между городом и музеем было с обеих сторон сплошь обставлено особняками. Разнообразно уродливая застройка съела, сомкнула пространство между реальностью и мечтой. Хозяева этих особняков глядели помещиками и держали богатые выезды. Наверное, хорошо, что кто-то смог чудесным образом так улучшить свои жилищные условия, но для Нади дорога в музей сделалась теперь скучной. Она и в окно не глядела бы, если бы внутри автобуса не было еще скучней.
Автобус кашлял и натужно выл. Далеко уж не с прежней легкостью взбирался пазик на почечуевскую горку. Возможно, скорость его могла быть и больше, но Иван Степаныч никак не решался обогнать велосипедиста, выжимавшего педали перед самым носом автобуса. Дело в том, что велосипедист этот был не кто иной, как директор Морковский. Он таким способом добирался на службу, потому что езда без мотора отвечала его экологической концепции. Музей Морковский возглавил недавно, но сотрудники успели привыкнуть к тому, что с утра от него разит по́том, и к тому, что у него много концепций. К сожалению, почечуевская действительность ни одной из этих концепций не соответствовала. Сотрудников музея он (справедливо отчасти) считал бездельниками, а самого Почечуева находил переоцененным автором и взглядов его на историю России не разделял. С историей же собственно почечуевской усадьбы Морковский ознакомился по путеводителю, купленному в музейном киоске. Путеводитель был издан на русском и четырех иностранных языках, но Морковский оказался полиглотом и в тот же день, запершись у себя в кабинете, исправил все пять вариантов.
Но бумажными преобразованиями новый директор не ограничился. Заглянув в лесопарк, Морковский обнаружил, что деревья в нем растут безо всякой концепции. Он приказал сделать в парке просеки для устройства велосипедных дорожек и продумать возможность фонарного освещения. Этому начинанию воспротивилась Шубина, начальница лесопаркового отдела, но Морковский ее уволил, а руководить отделом назначил рабочего Игната, человека неграмотного, но жадного до топора.
Были у него планы и по экспозиционной части, но осуществить их пока что не удавалось. Ученый совет противился его концепции альтернативной экскурсии, а хранительница Нефедова запрещала устраивать в Главном доме перформансы и инсталляции. Эта Нефедова очень раздражала Морковского, потому что должность главного хранителя утверждалась в министерстве и уволить ее, как Шубину, он не мог. Оставалось только вести с ней позиционную войну, в порядке которой директор отказывал в средствах на реставрацию и даже на простой ремонт Главного дома. Может быть, он надеялся, что дом рано или поздно рухнет и погребет под собой неактуальную экспозицию и всех его тайных и явных недругов-ретроградов.
Но наибольшую ненависть у Морковского вызывал почему-то почечуевский дуб. Директор называл историческое дерево не иначе как гнилым зубом и, конечно, давно бы уже велел Игнату спилить его, однако дуб официально охранялся государством. Морковскому лишь оставалось злобствовать в адрес дуба и государства, но государство и дуб его, кажется, не замечали.
Государство было слишком велико, а дуб слишком стар – оба видели много дураков-директоров. Но для Надежды Николаевны Морковский был ежедневный противник. Эту линию фронта она обязана была держать, что бы там ни происходило у нее в тылу.
«Абсурд!.. Попал пальцем в небо!.. Ахинеально!..»
Вероятно, Нефедов сказал что-то вслух, потому что из травы неподалеку высунулась чья-то голова, покрытая носовым платком. Но возмущение Игоря было объяснимо. Таинственный последний роман классика оказался и не роман вовсе, а какой-то футуристический памфлет, читать который с высоты исторического знания было невыносимо.
«По вине тупого и косного правительства, – писал Почечуев, – Россия проиграла две большие войны – одну на востоке, другую на западе. Границы распавшейся империи сделались прозрачными. Победители на специально созванной конференции учредили объединенную Восточно-западную коммерческую компанию. Задача ее была проложить чрез сибирские болота железную двухколейную дорогу для беспрепятственного сообщения товаров между Европой и Азией. Русским же конференция определила для прокорма малую транзитную толику – чтобы от голода не партизанили, не свинчивали с рельсов гаек и другой беды не чинили».
– Это даже не смешно… – пробормотал Нефедов. – Сидел старик под дубом, сидел – и сбрендил.
«Аборигены, то есть русские и другие коренные народы, обрадовались поражению в войне, потому что с той поры были освобождены от податей и службы в армии. Большей частью они ушли в леса, а меньшею остались прислуживать у Дороги, строительство которой шло с двух сторон полным ходом. Самым толковым из этих оставшихся доверены были ручные молоты, и они влились во всесветный работный интернационал, так что скоро их было уже не отличить от негров, китайцев и поляков. Те же, кто ушел, не пожелавши служить иноземцам, стали разводить огороды и зажили простой жизнью. Однако они не совсем отказались от благ цивилизации, которые несла с собой Дорога. Ночами эти русские подворовывали из проходящих составов, и татьба сия обеспечивала хозяйствам их весомый приварок.
Но, невзирая на некоторую убыль товара в пути, Восточно-западная торговая компания процветала. Железную дорогу, пронизавшую бывшую Российскую империю, иностранные газеты (а других теперь не было) величали новым Шелковым путем. Красноречивейшие из журналистов сравнивали нескончаемый товаропоток с живительными водами Нила, в пойме коего некогда благоденствовало Египетское царство. Вдоль Дороги по обеим ее сторонам возводились большие и малые промышленные города, между которыми протянуты были телеграфные проволоки. Брега великих сибирских рек соединили чугунные громовержущие мосты. Но не только товары, а и тысячи людей не встречали препятствий, пересекая континент, независимо от чинов, званий, подданства, цвета кожи и иных различий. На станциях поезда объявлялись на четырех языках; здесь дамы щеголяли в самых немыслимых нарядах – от кимоно до арабских шальвар, а в буфетах даже ночью можно было откушать японскую рисовую котлетку и запить ее свежим баварским пивом.
Совсем иначе жизнь протекала в селеньях удалившихся аборигенов. Как я уже сказал, насущные нужды свои они утоляли с помощью огородного земледелия, а также дорожной ренты, что с вышеупомянутым невольным прибавлением платила им Восточно-западная компания. Таким образом у них оставалось много свободного времени, которое они посвящали уженью рыбы в реках и философским размышлениям».
Далее в почечуевской рукописи шли страницы, посвященные сельскому быту и русской природе. Получалось, что тот и другая после катастрофы мало переменились, но только крестьяне отчего-то принялись философствовать.
«А местами он пишет неплохо», – отметил про себя Нефедов. Ему вдруг живо представились картофельные деревеньки в окрестностях Почечуева, и луга, и парк над речкой, где гуляли они с Надей еще до того, как она устроилась на работу в музей. Раз или два они даже брали с собой удочки, но ничего не поймали. Все-таки в те годы им было не до рыбы, как, впрочем, и не до философских размышлений.
Зачем в музее-усадьбе Почечуева нужен Советский отдел? Все знают, что великий писатель скончался от болезни печени раньше, чем случилась первая русская революция. Но если бы даже печень его была здорова, у старика нашлось бы много других причин, чтобы не дожить до Великого Октября. К тому же неизвестно, как бы он принял советскую власть: об отношении классика к социалистам в исследованиях говорится глухо.
К счастью, в большинстве своем посетители подобными вопросами не задаются, а просто идут себе мимо. Но если кому-то интересно, что ж, он может получить информацию в самом Советском отделе: и о литературной преемственности, и о глубокой связи между критическим и социалистическим реализмом. Только надо иметь в виду, что Советский отдел нередко бывает закрыт. Ведь главное его назначение, о котором посетителям знать необязательно, заключается все-таки в том, чтобы проводить в нем разные музейские мероприятия – от заседаний до посиделок. Тут и мебель не мемориальная, а простая конторская, которую не страшно залить чернилами или вином. На спинке одного из стульев есть даже надпись, вырезанная перочинным ножиком: «Протасов – дурак», – прямо как в школе. Протасов – директор музея, он часто здесь ораторствует. Экспозиция в Советском отделе тоже не представляет особой ценности. К примеру, когда недавно кто-то кокнул бюст писателя Паустовского, то его просто сактировали, и все.
Здание, где располагается отдел, раньше было конюшней, а в советское время к нему только пристроили крыльцо с колоннами. По степени ветхости оно даже опережает многие другие усадебные постройки. Средств на ремонт его (впрочем, как и других объектов) не выделяет директор Протасов, но не потому, что пренебрегает советской тематикой, а потому что находит средствам лучшее применение. В сущности, надпись на стуле не совсем верна – Протасов сначала вор, а дурак уже во вторую очередь. Но чем хорош почечуевский директор, так это тем, что не сует нос в ученые дела, хотя какие ему ученые дела, если по образованию он фрезеровщик. До музея Протасов служил инструктором райкома по сельскому хозяйству, когда его «бросили на культуру», он поначалу, пока не освоился, даже переживал.
