— Извини, — сказал Грэм, когда они вернулись к ней домой, — я слишком засиделся, чтобы сегодня же возвращаться.
Неужели он боится ехать в темноте?. Или считает неудобным уехать совсем по другой причине? Как понять его слова?
— Думаешь, пойдут по поселку сплетни, если я останусь ночевать у тебя? Наверное, следовало бы еще в баре спросить, нет ли поблизости свободной комнаты.
— Я не слышала, чтобы там кто-нибудь останавливался. И кроме того, у меня есть свободная комната.
— Чудесно! Если ты, конечно, не возражаешь.
— Конечно, нет. Хочешь выпить? — Эмма чуть не сказала «согреться», что предполагает более интимную атмосферу, чем та, которая воцарилась между ними в этот момент.
— Спасибо, нет.
Они стояли в этой самой свободной комнате, рядом, но не дотрагиваясь друг до друга. Эмма заметила, что Грэм ниже ее ростом, — интересно, и раньше так было или он уменьшился, усох, что ли?
Он не сделал к ней ни единого шага, но с восхищением провел рукой по покрывалу на диван-кровати.
— Уильям Моррис?
— Да. Называется, по-моему, «золотистая лилия». Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Вот и все, и когда она уже лежала у себя в постели, мысленно перебирая события дня, ей пришел в голову вопрос: а не придет ли он с просьбой о зубной щетке и пижаме?
На следующее утро, выпив кофе с гренками, он поспешил уехать, словно устыдившись вообще за свой приезд. Он поблагодарил Эмму за «гостеприимство», но не поцеловал ее на прощанье. Ни слова не было сказано ни о его семейных неурядицах, ни об очередной встрече.
На вечерней службе в праздничное воскресенье Том читал проповедь о небесах, о том, как человек должен представлять себе небеса. Проповедь звучала четко и вдохновенно и была, пожалуй, если говорить о выборе темы, вполне уместной, поскольку цветочные орнаменты в церкви, казалось, переносили собрание в заоблачную высь.
Эмма заметила, что на скамье владельцев усадьбы, или, скорей, на скамье, которая могла бы им принадлежать, если бы они посещали церковь почаще, сидел сэр Майлс. С ним были две дамы в элегантных летних платьях из набивного шелка, девица в длинной белой с розовым рисунком юбке в стиле Лоры Эшли и молодой человек со светлыми волнистыми волосами, оглядывающийся вокруг с таким видом, будто впервые попал в церковь.
— У каждого из нас свое представление о царствии небесном, — вещал Том, и Эмме тотчас представился ее школьный рисунок: господь бог — размытая фигура, а справа от него — их директриса с горящими, но добрыми глазами за стеклами очков без оправы, которые в прежние времена считались бы пенсне. А это напомнило ей, что приезжают и будут жить с ней всю следующую неделю ее мама со своей приятельницей еще по колледжу, а ныне школьной директрисой, поэтому вся идея «царствия небесного» приняла несколько иной аспект. Да и кто всерьез думает об этом в наши дни? Во всяком случае, события предыдущего вечера никак не содействовали обращению мыслей Эммы к этой теме.
— Как жаль, что у нас в церкви нет таких цветов всегда, — говорили Тому на прощание его прихожане, и в словах их слышался упрек, словно он был обязан заботиться и об этом.
Эмма проскользнула мимо, постаравшись уйти незамеченной, потому что ей не хотелось ни с кем разговаривать. Зачем вообще она опять пришла в церковь, раз не собиралась еще раз полюбоваться цветами?
Эмма никогда не чувствовала себя непринужденно с Изобел Маунд, приятельницей матери еще по колледжу, ибо, несмотря на дружеское обращение, что-то напоминало о строгих глазах за стеклами пенсне, хотя в действительности Изобел носила модной формы очки, светло-коричневая оправа которых гармонировала с ее мягкими, искусно крашенными волосами. Возможно, любая директриса по сей день неизбежно будет напоминать Эмме ее первую, сидящую по правую руку от господа бога в царствии небесном.
Изобел надлежало спать в той комнате, где провел ночь Грэм, с обоями и покрывалом по рисунку Уильяма Морриса (как оказалось, и обилие золотистых лилий не принесло успеха), с графином свежей воды на ночном столике и с полкой книг в бумажных обложках, но с весьма пристойными рисунками. Комната выходила в сад, позади которого простиралось поле, где в дни, когда никого подобные вещи не беспокоили, было воздвигнуто жалкое сооружение из рифленого железа для домашнего скота. Теперь оно, конечно, портило пейзаж, хотя годы и ржавчина придали ему налет старины, превратив в реликвию тридцатых годов, когда деревня была бедной и невежественной.
Мать Эммы Беатрис заняла свою обычную комнату с книжными полками, набитыми романами Шарлотты М. Йонг и других малоизвестных викторианцев, и письменным столом у выходящего на сельскую улицу окна. Беатрис любила сидеть здесь, надеясь узреть события, которые могли иметь место лет сто назад, но большей частью этого не случалось.
На один из вечеров, пока Изобел гостила у них, был запланирован небольшой ужин, на который пригласили Тома и Дафну. Затем, решив, что Том будет чувствовать себя неловко в обществе четырех женщин, хоть он и священник, а одна из женщин его родная сестра, Эмма пригласила еще и Адама Принса. Но его присутствие означало, что теперь придется уделить больше внимания меню ужина, хотя она понятия не имела, относится ли он так же критически к еде в частном доме, как к тем блюдам, которые подаются ему во время «работы». Поскольку ужин был назначен на пятницу, то оставалась возможность достать рыбу. Интересно, по-прежнему ли духовенство или миряне, принадлежащие к римско-католической церкви, обязаны есть по пятницам рыбу?
— Рыба теперь считается деликатесом, — заметила Беатрис. — Том, я уверена, ни в коем случае не ждет, что мы будем угощать его рыбой.
— Но Адам Принс перешел из англиканской веры в католическую, — не могла успокоиться Эмма, — и работает инспектором в первоклассных ресторанах, а потому вполне может рассчитывать на рыбу.
— А какое на этот счет в наши дни правило у католиков? — спросила Изобел. — А то неловко предстать невежественными, не знающими…
— Чего требует Рим, — досказала Эмма. — Хотя вряд ли от нас можно ожидать знания секретов кухни Ватикана.
— Тем не менее Адам, наверное, сочтет рыбное блюдо любезностью с нашей стороны, — заметила Беатрис.
Но какую рыбу? Запеченная в тесте треска вряд ли годится, хотя ее, конечно, можно замаскировать подходящим соусом, грибами и креветками. В конце концов Эмма приготовила заливное из тунца и тарталетки с луком и салатом внутри, за которыми должны были последовать различные сорта сыра и мороженое из местной лавки. Ведь это всего лишь ужин, и омаров, которых Адаму, вероятно, подавали в посещаемых им заведениях, не так-то легко отыскать в Уэст-Оксфордшире.
Войдя в гостиную Эммы вслед за сестрой, Том очутился перед тремя женщинами, ни одна из которых на первый взгляд не выглядела привлекательной, хотя он, разумеется, понимал, что нельзя судить о человеке только по внешности. Он не принял во внимание различные подробности, на которые обязательно обратила бы внимание женщина, но общее впечатление было малоприятным.
Эмма была в тусклом одеянии из серого с черным ситца, которое напомнило ему одежду служанки прежних дней, когда она поутру разжигала огонь или подметала крыльцо. На Беатрис было платье из темно-коричневой с рисунком шелковистой ткани, на воротничке тяжелая викторианская брошь с уродливым, похожим на обычный голыш камнем. Изобел была в костюме из бежевого крепа, свидетельствовавшем о скучно-хорошем вкусе — наверное, купила его к началу учебного года или еще к какому-нибудь торжеству в школе, — в ожерелье из мелкого жемчуга и таких же жемчужных сережках и в новых туфлях, которые с виду казались очень неудобными. Что же касается Дафны — Том давно перестал смотреть на сестру как на женщину, платья которой представляют какой-либо интерес, порой он забывал о ней как о человеке вообще, — то на ней было розовое в цветочках ситцевое платье, чересчур короткое по нынешней моде, но свои выходные платья она берегла для поездки в Грецию.
Шерри разлили еще до прихода Адама Принса, который, извиняясь за опоздание, добавил «если я на самом деле опоздал», чем заставил Тома почувствовать, что они с Дафной явились слишком рано, но он уже привык к эксцентричности Адама, а потому не удивился, что, когда сели за стол, Адам излишне восторженно для подобной мелочи принялся восхвалять Эмму за необыкновенно тонко нарезанный огурец, украшающий заливное из рыбы.
— Тонко нарезанный огурец — это искусство, с которым так редко встречаешься, — восхищался Адам. — В викторианские времена, по-моему, для этого даже существовал специальный инструмент.
— Я пользовалась острым ножом, — объяснила Эмма.
Том молчал, вспомнив, как глупо он, наверное, выглядел, когда цитировал Эмме, срезающей розы для праздника цветов, Ли Ханта. Адам, как всегда, превзошел его.
