Ли заметил, что его школьный акцент совершенно пропал и он разговаривает с Каролиной с неистовым отчаянием человека одинокого; закончив свое последнее объяснение, он умолк — из гордости.
— Но я не могу запретить ей попробовать с Баззом, если ей так хочется.
— Тогда почему ты плачешь?
Его глаза слезились снова, отчасти — из-за дыма в баре.
— Как же, не заплачешь тут, — отрезал он.
Каролина совершенно неверно его поняла — она ничего не знала о его глазной инфекции и принимала слезы за чистую монету. Говорила она приглушенно, даже несколько разочарованно — ведь всегда очень трудно признать себя дублершей любовницы, даже если связь уже оборвалась.
— Ты же в самом деле ее любишь, правда?
Любит он ее или нет, казалось Ли совершенно несущественным, и он рявкнул на Каролину:
— А это надо обсуждать?
Каролина выдернула из юбки нитку, слегка опешив от его неожиданного раздражения, и Ли, моментально раскаявшись, приобнял ее и притянул к себе. Она благодарно ткнулась щекой ему в шею, но не осмелилась посмотреть ему в глаза и через некоторое время довольно печально выговорила его имя:
— Ли…
— Ну?
— Я сделала аборт.
— М-да, — произнес Ли, не зная, что еще сказать. — Так-так.
Повисла пауза. В этой паузе на небо выплыла очень чистая луна. Теперь продолжать разговор было столь же трудно, сколь и необходимо.
— Почему ты мне не сказала?
— И что бы ты сделал?
— Не знаю. Дал бы тебе денег или что-нибудь. Поддержал бы как-нибудь.
Он попробовал нормализовать такое откровение блистательной улыбкой, но она не сводила глаз со своих пальцев и не заметила ее.
— И это все, что ты можешь сказать? — тихо спросила она, едва не давясь словами. Ей казалось, что Ли насильно подверг ее чудовищным крайностям страха, боли и страсти, которые теперь, когда между ними все кончено, кажутся воспоминанием о полете на далекую планету; ей требовалось лишь чуточку уверенности в том, что путешествие не было пустой тратой времени, ибо то, что произошло с ней, для нее было важно, только она не имела ни малейшего понятия, что это все могло означать.
— А что ты хочешь от меня услышать? — мягко спросил Ли: он был готов сказать что угодно, лишь бы успокоить ее, если после этого она быстрее уйдёт и оставит его наедине с собой.
— Прошу тебя, — сказала она. — Я ведь любила тебя, правда, любила.
Сказала ли она так, потому что это было правдой, или потому, что признание или напоминание об их связи, недолгой, но несомненной, могло оказаться ключом к тому смыслу, которого она искала, — она не знала сама. Тем не менее против такого принуждения сентиментальность Ли устоять не могла. Он с грустью понял, что должен оградить Каролину.
— Когда ты узнала, что беременна?
— Перед самой Пасхой. Это не мог быть никто, кроме тебя, — тоскливо добавила она.
Печаль Ли превратилась в страдание.
— Значит, она еще была в дурдоме. Ты поэтому мне ничего не сказала?
— Да, — ответила она, вдруг решительно дернув головой, что подразумевало доселе неизученные глубины женской стойкости. На Ли накатило внезапное отвращение.
— Это было ужасно, ужасно мужественно и предусмотрительно с твоей стороны, — произнес он с такой язвительностью, что ее шокировало. Он решил, насколько был в силах, преуменьшить ее жертвенность. — Я скажу тебе, что сделал бы, если б ты мне сказала. Я бы ушел от Аннабель навсегда и стал бы жить с тобой, если б ты захотела, то есть и ухаживал бы за тобой и ребенком и так далее, насколько бы смог. Вот что бы я сделал, да.
Она совершенно не поверила ему.
— Да ладно тебе, — ответила она с некоторой иронией в голосе, поскольку была убеждена, что поступила наилучшим образом. — Что бы ты на самом деле сделал?
— Ну, если бы да кабы… То было тогда, а теперь сейчас, и откуда мне знать, что бы я сделал, а? Переехал бы к тебе, это был бы мой долг. С другой стороны, мог бы прыгнуть в реку, чтобы избежать противоречивых обязательств.
— Ты очень озлобился, — сказала она.
— Чокнутые, по крайней мере, таких банальностей не говорят, — капризно проныл он; его раздражал намек, что она-то от всего пережитого не озлобилась ни капельки.
— Тебе всегда на меня было наплевать, все это несерьезно, — сказала она.
Ли совершенно одурел от диалога на языке, которого он до конца не понимал, ибо то был язык оборонительной эмоциональной вылазки. Он потряс головой, прочищая мозги, и попытался ответить Каролине с приемлемой долей искренности:
— Ты как будто предложила мне билет к нормальности в один конец. Разумеется, мне никогда не было на тебя наплевать. И я бы стал жить с тобой, если бы ты меня приняла.
В тот момент ему действительно казалось, что он бы так и поступил, не будь это совершенно невозможным. Голос его оставался так ровен и серьезен, что окончательно ее убедил, и она ощутила невообразимую ностальгию по своим ненужным страданиям; а кроме того, он по-прежнему был достаточно красив и в тот момент вызывал довольно жалости, чтобы тронуть ее. С другой стороны, он перестал: постоянно присутствовать в ее жизни, превратился в гостя из того времени, что ушло навсегда; выходца с того света, более не имевшего власти над нею. Каролина вернулась к теме его прилюдного унижения — единственному, о чем еще можно было поговорить.
— Кошмарно они с тобой поступили.
Внимание Ли вновь перескочило на брата и жену.
— Да, в этом есть некая ирония.
— У меня теперь есть кого любить, знаешь, — сказала она, едва ли не извиняясь, и в этом тоже звучала некая ирония.
— Так иди к своему новому хахалю. Ему уже невмоготу.
Но оставить его она не могла.
— А ты куда пойдешь?
— Домой — ее ждать.
Каролину это поразило.
— Ее ждать?
— О, она вернется, — меланхолично произнес Ли. — Вернется в глубокой тоске часа через два, хотя, возможно, и раньше.
— Дорогой мой, пойдем-ка лучше с нами, — сказала она с благовоспитанной заботливостью: теперь, когда он был беспомощен, можно ему покровительствовать. — Мне не нравится думать о тебе, брошенном в одиночестве в той ужасной квартире.
Либо потому, что за ней оставался предлог навсегда покинуть ради нее Аннабель, либо, возможно, потому, что он не мог вынести критики своей жены ни при каких условиях, хоть она и сбрендила, Ли всеми фибрами почувствовал, что готов убить Каролину на месте. Он напустил на себя вид раздраженного дурновкусия, взял себя в руки и отправился домой, сказав напоследок:
— Так мне, значит, зайти на чашечку кофе, да? Посмотрим вместе телевизор, или лучше поболтать с твоим хахалем о реформе абортарного законодательства?
Базз и Аннабель не нарушали общего молчания, пока ключ не повернулся в замке знакомой, но неведомой комнаты, и на какой-то миг они, засомневавшись, разомкнули объятия: так быстро они оказались в конечном пункте, где все свершится. Их окружало то, что Аннабель и воображала: она сверила с мысленной описью шелушащиеся стены, голую кособокую лестницу, потрескавшийся линолеум под ногами, чадное слоистое зловоние многолетней нищенской стряпни, единственную лампочку, убого сочившуюся тусклым светом. Аннабель поняла, что не упустила ни одной жалкой детали, и содрогнулась в предвкушении, но предвкушала она не скорое усмирение своего томления, а то, что осуществится это в месте, которое она подготовила сама.
Окна в его комнате были заклеены листами черной бумаги, а рахитичную хозяйкину мебель покрывали наносы многочисленных маний Базза. Побуревшие испятнанные обои повсюду были увешаны ее с Ли фотографиями и снимками их поодиночке. Ли некогда владел редким умением выглядеть на фотографиях точно как в жизни — застенчивость делала это неизбежным. Аннабель не ожидала увидеть столько его снимков. Ее воображаемое здание, возведенное с таким тщанием, дало целую сеть трещинок. Тем не менее она выдержала взгляд сотни его глаз и сразу растянулась на узкой неприбранной кровати, на пожелтевших от износа, как она и ожидала, простынях. Так начался медленный упадок всех ее надежд.
Сначала она не могла не улыбаться той легкой улыбкой, что имела бы шансы стать — если бы все пошло как по писаному ею — естественным ее выражением, но Базз по-прежнему молчал и не ложился к ней; ей же стало не по себе, ведь она так хотела коснуться его. Надо было заговорить — иного способа разрядить эту неожиданную напряженность она не видела, — но что сказать или что он на это ответит, она не знала. Базз держался как можно дальше от кровати, насколько позволяла теснота; глаза смотрели из-под тяжелых век, и его обуревало дурное предчувствие: теперь, когда он удовлетворил свою ненависть к брату, с последствиями приходилось разбираться в одиночку.
Если двигала им в первую очередь ревность или, скорее, презрение к Ли, отмщение не будет полным, пока он не воссоздаст все те сводившие его с ума поступки, что так свирепо представлялись его мысленному взору, когда он лежал за тонкой перегородкой, покрываясь потом от одних звуков их голосов. Ее он всегда видел лишь в отношении к брату; его интерес к ней покоился на знании, что ею можно будет воспользоваться как для защиты от Ли, так и для нападения на него — после того, как сначала она захватила место Базза в его же доме и братской любви, а затем и вовсе изгнала его отовсюду. Теперь, когда пришло время испытаний, он мог бы поклясться, что их с Аннабель общие игры, их взаимные секреты были пустыми интриганскими упражнениями, не более, хотя в то время он поддерживал их удовольствия ради, чтобы провести время; и если уж так вышло, что ее он разлучил с мужем, а себя — с братом, получилось это опять же ради того, чтобы чем-то занять время, причем сообразно его пристрастию к темным углам и окольным маршрутам. Но брата он решил возненавидеть только тогда, когда Ли отказался жить с ним дальше, и теперь, после нескольких месяцев страстных игр воображения, он полагал, что движет им одна лишь ненависть. Он начисто забыл — или никогда не осознавал, — что Аннабель наделила его свойствами спасителя, и, скажи она ему об этом, лежа в его постели, все могло бы обернуться гораздо лучше — или куда хуже.
